Ольга Дашкевич: Реки Вавилона

— Ты опять стирала мое белье в перчатках? — тонкие, почти невидимые брови Ли сбегаются к переносице. — Сколько раз повторять: стирка в перчатках неполноценна!

— Я уже все закончила, — невежливо перебивает Маня и добавляет по-русски: — Давайте, я уложу вас в постель и пойду.

— Спик инглиш!

Маня повторяет просьбу по-английски. Ну и произношение. Потом до Ли доходит смысл сказанного.

— Ты хочешь уйти раньше? — говорит она, не веря своим ушам. — Но ты должна быть со мной еще сорок минут!

— Я все закончила, — Маня тупо смотрит в пол, и Ли дрогнувшим голосом произносит:

— Ты не можешь уйти! Ты должна обо мне заботиться, это твоя работа.

Старушечье лицо плаксиво кривится.

— Я хочу пить.

«Чтоб ты сдохла», — думает Маня, а вслух говорит по-английски:

— Я принесу вам воды, уложу и пойду домой, хорошо?

— Нет! Включи телевизор.

За окном быстро темнеет. Старуха начинает всхлипывать. Маня включает телевизор и обреченно садится на краешек стула.

— Громче! — требует Ли, нервно дергая подол ночной рубахи. Ее жидкие волосенки стоят дыбом. — Сделай громче звук, я ничего не слышу! О чем там говорят?

Маня, сбиваясь и путая английские слова, начинает пересказывать новости. Телевизор орет, и ей приходится перекрикивать диктора. Ли удовлетворенно улыбается.

— Ты говоришь глупости. Выключи это, я сейчас оглохну. Уложи меня в постель, я устала от тебя. Уложи и можешь идти.

Эта дура суетливо нажимает кнопки, потом почти бегом направляется в спальню и возится там, разбирая постель. Старуха смотрит в темный экран телевизора и видит в отражении маленькую девочку в длинной ночной рубашке. Девочке страшно и одиноко.

— Маня, — зовет Ли дрогнувшим голосом. — Ты где?

Та молча возникает в дверях спальни.

— Моя постель готова? — осведомляется старуха сварливо.

Маня кивает:

— Да.

— Спик инглиш.

— Йес, мэм.

Наконец, она уходит. Ли остается одна. У изголовья кровати слабым светом теплится ночник. Стакан с водой на тумбочке. Свадебная фотография в рамке. На рамке осталось немного пыли: эта неряха Маня никогда не научится убирать как следует. Ли забивается под одеяло и делает попытку уснуть. В девяносто пять лет это очень трудно. Гораздо труднее, чем в сорок или даже в пятьдесят. «By the rivers of Babylon, — крутится в голове, — where we sat down, there we wept, when we remembered Zion…»

Проклятая песня не дает успокоиться бедному старому сердцу.

— Мама, — говорит Ли жалобным детским голосом. — Мама, я хочу умереть!..

Слезы катятся по морщинистым щекам, мочат подушку.

Утром Глэдис сильно дерет волосы, вынимая металлические зажимы, и мурлычет себе под нос.

— Я не люблю эту песню, — говорит Ли, стараясь не вскрикнуть от боли. Старческое лицо страдальчески морщится.

— Oh, shut up, — отвечает Глэдис равнодушно.