Елизавета Александрова-Зорина - Треть жизни мы спим

Он был в отчаянии, которого не испытывал никогда, даже ничего похожего не мог припомнить на то чувство, которое сжало его в крепких, удушающих объятиях, словно набросившийся со спины убийца, так что хотелось, обмякнув, махнуть рукой, да будь что будет, и отдаться отчаянию целиком, как отдается жертва, у которой нет сил сопротивляться. И в тот момент, когда он уже готов был сдаться, увидел, поначалу не поверив своим глазам, ее, лежащую на обочине дороги, портфель под головой, как подушка, чуть в стороне парик, грязный от пыли и уже не розовый, а серый, а вокруг нее, словно стервятники, какие-то бродяги, которые не решались пока подойти ближе. На бетонном заграждении были наклеены афиши, большей частью старые, прошлогодние, словно время здесь остановилось, и среди них он увидел рекламу ее фильма, жизнь без любви не имеет смысла, какой же красавицей она была, особенно в этом черном бархатном платье с оголенным плечом, а теперь вот лежит на земле, извалявшаяся в пыли, и тонкие, в шишках, ноги вывернуты в разные стороны. Он кинулся к ней, проверил, жива, дышит ли, дыхание было, хоть и слабое, открыл портфель, удостоверившись, что деньги внутри, слава богу, еще одна гора с плеч, и, встряхнув ее, попытался поднять, а бродяги, чуть отступив, продолжали смотреть, гадая, выгорит ли им что-нибудь или не стоит и надеяться. Она почти не могла говорить, была бледной, слабой, пустой, словно жизнь вылилась из нее, как вода из расколотого кувшина, и он, нагнувшись, долго не мог различить, что же она говорила ему, пока, наконец, не расслышал: прости, старичок, в этой жизни каждый за себя. Ну-ну, усмехнулся он, рецидивистка ты моя, обхвати-ка меня за плечи, бедная девочка, у тебя ведь совсем нет сил, и во что только я тебя втянул.

Их портретами были оклеены все фонарные столбы и доски объявлений, еще бы, больной раком, почти обреченный, какой-то безработный или что-то вроде этого, похитил знаменитую актрису, умирающую от лимфомы в самом расцвете лет, и полиция не может найти никаких следов, так что даже министру внутренних дел пришлось выступить в новостях, извинившись перед телезрителями за плохую работу подчиненных. Ее фотография, старая, снятая еще до болезни модным фотографом, вновь появилась на обложке журнала, его фотография, и где только репортеры достали этот портрет, он и не похож там на самого себя, украшала криминальную хронику, а театр, поставивший пьесу, неплохо нажился на скандале с сорванной премьерой, и режиссер надеялся, что вся эта история протянет еще хотя бы полгода, а потом, когда интерес к постановке, и так неплохой, начнет сходить на нет, вот тогда уже актриса может найтись, живой или не живой, скорее второе, все равно это неизбежно, подарив спектаклю второе рождение, и нет ничего циничного в таких мыслях, тем более что все в театре думали так же, только не решались высказываться вслух, а режиссер был человеком прямым и говорил как думал.

Они сняли комнату в квартире у вокзала, в старой, закопченной от тепловозного дыма пятиэтажке неподалеку от железнодорожного моста, у подслеповатой старухи, сдававшей посуточно, которую нашли у вокзала среди ошивавшихся там женщин, предлагающих приезжим жилье на час, на сутки, на неделю. Если совесть нечиста и менты на хвосте, иди на курский вокзал, там тебе всегда помогут, из последних сил просипела она со знанием дела, не выходя из роли малолетней преступницы, и действительно, никто не спрашивал их документы, к тому же старуха носила огромные, толщиной с палец очки и при своих минус пятнадцати слушала, а не смотрела телевизор, который к тому же показывал с помехами, но старуха этого даже не замечала, так что и подумать не могла, что похититель и похищенная актриса, а о них говорили в каждом выпуске новостей, живут с ней под одной крышей.

Квартирка была маленькая, с одной комнатой, в которую старуха пускала жильцов, с тесной кухней, где ночевала сама на диване, и совмещенными ванной и туалетом. Ей досталась кровать, неудобная, с продавленной правой половиной, так что спать приходилось на левой, а он устраивался на полу, на матрасе, который по утрам сворачивал в рулон прямо с постельным бельем и убирал в угол, чтобы не мешал. Батареи работали на полную, и, спасаясь от духоты, они открывали окна, а когда, грохоча, проезжали поезда, те стучали форточками, как птицы подрезанными крыльями. Они представились отцом и дочерью, и хотя он знал, что эта роль, которую она, расставшись с образом преступницы, покорно дала надеть на себя, как смирительную рубашку, не делает ее счастливой, напоминая о годах, проведенных под присмотром властных, честолюбивых родителей, не заметивших даже, что у их дочери нет не то что воли, а даже личности, но пока что ему было очень удобно держать ее такой, чтобы хоть как-то обустроить их жизнь и перевести дух после невыносимой прохвостки, какой она была несколько дней назад. Старухе платили каждое утро, за сутки вперед, и первую неделю она радовалась, что не нужно ходить на вокзал в поисках новых жильцов, на вторую неделю стала подозревать неладное, а на третью, мучаясь от любопытства, спросила у него, столкнувшись в дверях ванной-туалета, чего это такой мужчина, с деньгами, что сразу видно даже ей, слепой старухе, живет с дочерью в грязной тесной квартирке, а не снимет себе чего получше. Она мне не дочь, помявшись, сказал он, и ей еще нет восемнадцати, а это, согласно статье сто тридцать четыре федерального закона, карается сроком до четырех лет. Ах, ну тогда понятно, с облегчением вздохнула старуха, которая в общем-то не имела ничего против тех, кто не в ладах с законом, просто не любила недоразумений и недосказанности, так что, получив объяснение, вполне ей понятное, тут же и успокоилась, сразу бы так и сказали, чего скрывать, дело-то житейское.