Елизавета Александрова-Зорина - Треть жизни мы спим

Утром, невыспавшийся и измочаленный, он огляделся, обнаружив, что остался в комнате один, вскочив на ноги, позвал ее, эй, где ты, куда ты ушла, прошел по коридорам и, услышав голоса за дверью, попытался открыть ее, но отсыревшая дверь приоткрывалась только чуть-чуть, оставляя щель, в которую он просунул сначала голову, затем плечи, ногу и наконец вошел целиком. Женщины, укутанные в теплые пледы, сидели вокруг огромного чана, под которым, дымя, горел огонь, а самая молодая из них, в цветастом платке на голове, укачивала ребенка, напевая ему колыбельную на чужом, непонятном языке, но еще вчерашним вечером водитель шепнул ему, что это вовсе не мать, та умерла родами, а отца никто не видел, не местный, так что теперь ребенок общий, как дом и еда, и его нянчат по очереди. Он опустился рядом с чаном, спросив, вы не видели мою девочку, и женщина со спутанными, словно их никогда не касалась расческа, волосами протянула ему тарелку с кукурузной кашей, твоя девчонка в порядке, не волнуйся, поешь сначала. У женщин были грубые, потрескавшиеся лица, похожие на горшки, передержанные в печи, и огромные, словно все время распахнутые от удивления, глаза, и хотя их зубы, кожа, губы, руки и тела казались состарившимися раньше срока, глаза оставались молодыми, и, заглянув в них, можно было потерять голову. Они и сами чувствовали, что нравились этому странному мужчине, появившемуся здесь прошлой ночью с какой-то страшненькой девчушкой, совсем доходягой, то ли дочерью, то ли нет, и кокетничали с ним, но не так, как это делали русские женщины, а на свой лад, без слов, прикосновений, намеков, только взглядом, острым, как наточенный клинок, который их мужья носили в голенище сапога, и он думал, а не бросить ли все и не поселиться ли здесь, в этом старом, приговоренном под снос доме, среди большеглазых женщин, с которыми ему оставалось только флиртовать, на большее он был уже не способен, да и пускай, зато каким спокойствием и удовлетворенностью веяло от них, не имевших ничего, а живущих так, словно у них есть все, а разве не в этом счастье, но его путаные мысли оборвала догадка, кольнувшая в бок, словно забытая в ткани булавка. Он вспомнил о портфеле с деньгами. Вы не видели мою девочку, еще раз спросил он, теперь уже взволнованно, даже визгливо, что-то неприятное в последнее время происходило с его голосом, мою девочку и мой портфель, видели или нет. Женщины, переглянувшись, пожали плечами, да куда она денется, где-нибудь шляется, поищи на этажах.

Он бросился по коридору, захламленному, грязному, где от его шагов клубилась густая белая пыль, так что он сам стал белым, словно припудренным, заглядывал во все двери, если можно было назвать дверьми пустые проемы, некоторые с оборванными, болтавшимися на петлях дверьми, или приставленными рядом к стене, и кто только повышибал здесь их все, ни одной не осталось нетронутой. Эй, где ты, где же ты, кричал он, задыхаясь, и от бега подгузник быстро наполнился, где же ты, перестань, ты меня пугаешь, тебе нельзя оставаться одной. Он кинулся вверх по лестнице, затем вниз, перепрыгивая через обвалившиеся ступеньки, в конце концов, запутавшись, на каком этаже находится, где он уже был, а где еще не был, и споткнувшись о железку, схватившую его за ботинок, растянулся на полу, разбив нос в кровь. Где же ты, где же ты, где же ты, причитал он и вдруг разглядел на полу, среди ржавых гнутых гвоздей, рваных тряпок и битого стекла, отсыревший, размякший журнал, а с его обложки улыбалась та, которой она когда-то была. Кто тут вопит, как безумный, окрикнули его с лестницы, но он не отозвался, и тогда женщина, та самая, что кормила его кукурузной кашей, подошла к нему и, присев, провела по волосам. Где же ты, где же ты. Ушла она, еще утром, пока ты спал, но мы не сказали тебе, потому что женщина всегда заодно с женщиной, как мужчина заодно с мужчиной, так что пойми нас и не держи зла. Куда ушла, вдохнув пыль, закашлялся он. Куда-то, торопись, может, догонишь, хотя ищи теперь ветра в поле.

Женщина помогла ему выбраться из дома, отодвинув заслон, прощай, наверное, ты к нам не вернешься больше, и долго смотрела ему вслед, что-то было в нем такое, что сводило с ума женщин, вот и эта попалась. Он бросился сначала в одну сторону, к эстакаде, запруженной машинами, затем в другую, к заброшенным, заколоченным домам, среди которых попадались и жилые, но нигде не было ни души, не у кого было даже спросить, не видели ли они девушку, худую, страшную, в розовом парике, а может, и без него, лысую, с портфелем, набитым деньгами, а впрочем, про деньги не стоило бы, конечно же, упоминать. Без квартиры, без денег, в мокрых подгузниках, в федеральном розыске, интересно, сколько ему дадут за похищение, вот идиот, как же жестоко он поплатился за свою дурь, да сразу нужно было понять, что эта безумная идея не кончится ничем хорошим, но остается еще надежда, что его пожалеют, все же онкология, или признают невменяемым, не отдающим отчета своим действиям, ведь именно невменяемым он и был все последнее время. Во дворе три дома были заброшенными, мрачными, и не мертвыми, и уже не живыми, но один, трехэтажный, постройки годов двадцатых, с маленькими сидячими ваннами и тесными кухнями, был еще вполне обитаемым, на грязных пыльных окнах висели шторы, на подоконниках зеленели цветы, а на детской площадке, точнее на том, что от нее осталось, лежал брошенный яркий мяч, и как только люди живут здесь, а впрочем, где и как они только не живут. Наверное, очень скоро сюда приедут экскаваторы с большими зубчатыми ковшами, которые разворотят мертвые дома, чтобы на их месте построить живые, высокие, блочные, безликие, с дворами, детскими садами, парковками, магазинами, скверами, и никто уже не вспомнит старые дома, как и люди, которые идут утром на работу а вечером с нее, или спешат за покупками, или гуляют по бульвару, не задумываются о тех, кто еще недавно шел, спешил или гулял, а вот теперь уже нет, и ничто не напоминает о них, ведь даже скамейки, на которых они выцарапывали свои имена, с тех пор уже несколько раз заменили на новые и затерли надписи на стенах, а ведь все эти здесь был вася или катя + петя, намалеванные краской на фасаде, не вандализм или глупость, а наивная, и оттого еще более трогательная попытка оставить хоть что-то после себя, когда васи, кати и пети уже не будет, а надпись, гляди ж ты, останется, но нет, увы, на самом деле не останется и ее. Была какая-то незнакомка, сказала ему старуха, сидевшая на лавке, вроде бы с розовыми волосами, вроде бы с портфелем, а ведь я помню, когда здесь еще было много детского смеха, болтовни, счастья, да и несчастья, впрочем, тоже, и были люди, много людей, а теперь вот тихо, как на кладбище, и только машины с эстакады шумят и сигналят клаксонами, не давая уснуть. А куда она пошла, с розовыми волосами и портфелем, перебил он ее. Да кто знает, куда пошла, а еще здесь было много любви, веселья, чего только не было, вот сижу теперь целыми днями и жду, может, услышу опять смех. В ту сторону или в другую, спросил он опять, в ту или в другую. Много любви, и смеха, и разговоров, и счастья, и куда все делось, куда ушло все из этих домов, испустивших дух, как это делают люди, уставшие жить.