Зэди Смит - Время свинга

— Ну, мне об этом ничего не известно. Потому что мне никто не сказал. Джуди, ты мне даже не сообщила, что Ферн вообще в Нью-Йорк приезжает!

Джуди нетерпеливо фыркнула.

— Слушай, Эйми мне этим поручила заниматься. Дело было в том, чтобы сопроводить Ламина сюда, а она не хотела, чтоб об этом знал весь мир… Вопрос деликатный, и я с ним разобралась.

— С кем мне теперь жить, тоже ты разбираешься?

— Ох, солнышко, ну извини — ты, что ли, сама за квартиру платишь?

Мне удалось избавиться от нее в телефоне, и я позвонила Ферну. Он сидел в такси где-то на Уэстсайдской трассе. До меня донесся туманный горн круизного судна, подходящего к причалу.

— Лучше я найду где-то еще. Да, так лучше. Сегодня днем я смотрю место в… — Я услышала, как грустно шелестят бумагами. — Ну, не важно. Где-то в городе.

— Ферн, ты не знаешь этого города — и ты не хочешь платить тут за квартиру, поверь мне. Возьми у меня комнату. Мне говенно будет, если не возьмешь. Я все равно днем и ночью буду у Эйми — у нее программа начинается через две недели, у нас по уши работы. Честное слово — ты меня почти не будешь видеть.

Он закрыл окно, ветер с реки отсекся. Затишье было непредупредительно интимным.

— Мне нравится тебя видеть.

— Ох, Ферн… Согласись, пожалуйста, на комнату!

В тот вечер единственным признаком его были пустая кофейная чашка в кухне и высокий холщовый рюкзак — такие студенты пакуют себе в академ, — подпиравший косяк при входе в его пустую комнату. Когда он карабкался с этим единственным багажом на спине по трапу парома, простота его, бережливость казались чем-то благородным, я к такому сама стремилась, но тут, в Гренич-Виллидж, мысль о сорокапятилетнем мужчине, у которого из всех пожитков — только рюкзак, поразила меня своей печалью и эксцентрикой. Я знала, что он в одиночку пешком пересек Либерию, когда ему было всего двадцать четыре, — то была некая его дань уважения Грэму Грину [184] Английский писатель Генри Грэм Грин (1904–1991) в 1935 г. пешком пересек Либерию в поисках «сердца тьмы», о чем впоследствии написал документальную книгу «Путешествие без карт» («Journey Without Maps», 1936). , — но сейчас в голову мне приходило только одно: «Братишка, да тебя этот город живьем слопает». Я написала ему приятную нейтральную приветственную записку, подсунула под лямки его рюкзака и легла спать.

Насчет того, чтобы почти не видеться с ним, я была права: к Эйми мне следовало являться каждое утро к восьми (просыпалась она обычно в пять, чтобы два часа разминаться в подвале, потом час медитации), а Ферн в это время обычно еще спал — или делал вид, что спит. В особняке у Эйми — сплошь неистовое планирование, репетиции, тревожность: новое шоу ее ставилось в зале средних размеров, петь она будет живьем, группа тоже играет живьем, такого она не делала уже много лет. Чтобы не попадать под огонь, чтобы меня не задевали ее срывы и споры, я сколько могла сидела в конторе и репетиций избегала всеми правдами и неправдами. Но сообразила, что разрабатывается некая западноафриканская тема. В дом доставили комплект барабанов атумпан [185] Одно из названий «говорящего барабана» — кожаного африканского ударного музыкального инструмента, изначально предназначенного для обмена информацией между деревнями. , а также длинношеюю кору , рулоны кенте, и — однажды утром во вторник — прибыла танцевальная труппа из двенадцати человек: африканцы-из-Бруклина, их сразу провели в подвальную студию, а вышли они оттуда лишь после ужина. Они были молодыми, главным образом — сенегальцы во втором поколении, и Ламина они заворожили: он хотел знать их фамилии, деревни, откуда родом их родители, он гонялся за любой возможной связью, через семью или место. А Эйми приклеилась к Ламину: наедине с ней уже невозможно было беседовать, он непременно был рядом. Но какой же это Ламин? Она считала весьма провокационным и забавным рассказывать мне, что он по-прежнему молится по пять раз в день — у нее в гардеробном чулане, который, очевидно, смотрел в сторону Мекки. Лично мне хотелось бы верить в такую непрерывность, в ту его часть, до какой она еще не дотянулась, но бывали дни, когда я с трудом узнавала его. Однажды днем я принесла в студию поднос с кокосовой водой и застала там его: в белой рубашке и белых брючках он показывал движение, которое я помнила по канкурангу — сочетание притопа боком, шарканья и нырка. Эйми и другие девушки внимательно смотрели на него и повторяли за ним. Они потели в своих обрезанных топах и драных гимнастических комбинезонах и прижимались к нему и друг дружке так тесно, что любое движение, какое он делал, выглядело единой волной, проходящей через пять тел. Но самым неузнаваемым жестом он смахнул у меня с подноса бутылку кокосовой воды — без всякого спасибо, даже не кивнув, можно было подумать, что он берет напитки с качких подносов девочек-служанок каждый день своей жизни. Возможно, через матрицу роскоши проходить легче всего. Возможно, нет ничего проще, чем привыкнуть к деньгам. Хотя случались такие разы, когда я замечала в нем некую затравленность, будто его что-то неотступно преследует. Забредя в столовую ближе к концу его визита, я обнаружила его по-прежнему за столом после завтрака: он беседовал с Грейнджером, который выглядел очень усталым, словно сидит здесь уже очень давно. Я подсела к ним. Глаза Ламина были устремлены куда-то между бритой головой Грейнджера и противоположной стеной. Он снова шептал — озадачивающе и монотонно, и речь его звучала заклинанием: