Олег Ермаков - Песнь тунгуса

— Настоящая Ева, наверное, была черно-курчавой. Но рыжая, конечно, фотогеничнее.

— По-моему, ты не безразличен к ней.

— Как и все мы. На то и Ева, да?

Задвигаю последний «кораблик» и ставлю кочергу к печке, сажусь на скрипучий стул. Когда-нибудь он непременно развалится. Надо бы подремонтировать… И так я говорю себе уже не первый раз.

— Это все? — спрашивает Гена.

— Если бы. Это только первая партия, — отвечаю, кивая на второй чан с тестом.

— Надо было им и здесь поснимать, — говорит Гена, оглядываясь. — Огонь в печи. Бородатый пекарь…

— Под токкату и фугу? — с усмешкой спрашиваю.

— Нет, — возражает Гена, — под клацанье и постукиванье и трезвон твоего любимого фламенко. А возвращаясь в свои пенаты, могли бы завернуть на день и в Испанию, снять там какого-нибудь булочника.

— Зачем? — удивляюсь.

Гена пожимает плечами и честно признается, что не знает. Мы оба смеемся. Иногда этот эстонец кажется мне родным братом. Только у него глаза светло-карие и руки все-таки музыкальные, хотя он и всего лишь настройщик.

— Кого же теперь назначат стрелочником, да? — спрашивает он.

— Мишка Мальчакитов еще жив, — отвечаю. — Хотя… вести сюда приходят с опозданием, как свет в космическом пространстве.

— И с искажением, да?

— Ну да… Если после всех передряг он умудрился оставаться в живых, то это неспроста.

— Что ты скажешь, когда его пришлют обратно в таком вот ящичке, — отвечает Гена, указывая на железную форму. Она дырява и валяется в углу, надо убрать.

— Скажу, что и это какой-то знак.

Гена Юрченков молчит, смотрит в окно.

— Бухгалтерша в контору топает, — говорит он. — Что-то припозднилась, да?.. А вон Андрейченко. В своей этой капитанке похож… похож…

— На капитана «Летучего Голландца», — подсказываю я.

Гена оборачивается ко мне и, подумав, кивает.

— Нет, безуминка какая-то в нем определенно есть, да-а.

— Хотя на самом деле ничего необычного, — говорю. — Нормальная страсть приобретать. Чем больше приобретено, тем оно лучше.

— Он к тебе не приходил?

— Зачем?

— Ну в гости, да? Для беседы задушевной… — Гена барабанит пальцами по подоконнику.

Я припоминаю, что говорил с ним время от времени о том о сем на улице, при встречах. А к Гене он ломился в гости пару раз.

— И что?

— Да у меня сложилось впечатление, что он с Некляевым заодно. Или сам по себе, но, как говорится… э-э… себе на уме, да? Короче, я вот что хотел уточнить, — сказал решительно Гена, чуть заметно бледнея. — Ты уверен, что твои письма на большую землю не читаются здесь? Письма кандидатам в наш новый заповедник?

Мы смотрим друг на друга. Тут я замечаю синеватые круги у него под глазами. Наш пожарный и по совместительству электрик выглядит плохо выспавшимся. Отвечаю, что Люба обычно передает письма для отправки начальнику почты Зое в самый последний момент перед прилетом вертолета или самолета, когда транспорт уже на подлете.

— Ну и что, — возражает Гена. — Она может откладывать твои письма в ящик. И на Большую землю они уходят позже, после перлюстрации, да?

Отвечаю, что не вижу в этом ничего страшного, даже если это так. В письмах опальным чиновникам и списанным на землю авиаторам я ничего конкретного не сообщаю, ограничиваясь общими рассуждениями. Никто, разумеется, не знает, что здесь замышляется байкальская революция. Мы еще страшно далеки от народа. Нас четверо. Возможно, пятеро, если молодой неофит Шустов действительно примкнул к нам.

— Декабристов было столько же, да? — говорит Генрих и уточняет: — Повешенных.

Я развожу руками и напоминаю, что сибирский дух вобрал в себя и декабристский кислород Петербурга, да и терпкий воздух Южного общества. В детстве я бегал мимо Карлычева поля, земельного участка, на котором друг Пушкина Вильгельм Карлович Кюхельбекер и его брат Михаил Карлович проводили свои агрономические и садоводческие опыты. И лазил в зарослях возле покосившегося дома Токарева, в котором кто-то из двух братьев и обитал, на Красноармейской улице. Говорили, что где-то там зарыты сокровища. Какие сокровища? Золотом лишь сверкает строчка Пушкина «и ныне дикой тунгус», которой великий поэт обязан бывшему однокашнику по Царскосельскому лицею Вильгельму.

— Что-то от пушкинского тунгуса осталось и в нашем, — замечает Гена.

— Да некому о нем написать.

— А сам Кюхельбекер не написал?

— В стихах?.. По-моему, нет.

Появляется заспанный рыжий кот. Потягиваясь и зевая, он зыркает в нашу сторону.