Олег Ермаков - Песнь тунгуса

Мишка повиновался.

— Ну, самое, до завтрева! — крикнул Кит и крутанул рукоять газа, сорвался с места в карьер, помчался прочь.

Мишка посмотрел ему вослед и пошел в дом.

Адам Георгиевич лежал в постели с журналом, в изголовье на тумбочке горела керосиновая лампа. На голове у него была смешная матерчатая шапка с кисточкой. «Чтоб под утро сны не выстыли», — объяснил он еще в первый вечер. И дополняли ночной наряд серая застиранная пижама какого-то лимонного в далеком прошлом цвета и синее трико. В ногах сверху на одеяле лежала та перламутровая курица.

— Там на столе, — начал хрипло Адам Георгиевич, прокашлялся и закончил: — Трапеза.

Курица заквохтала неопределенно.

Мишка ответил, что он сыт, побывал в гостях у Кита и у Полинки. А еще, говорил он, быстро раздеваясь и укладываясь на свое место, — познакомился сегодня с Андреем в шинели.

— А, — откликнулся Адам Георгиевич, положив раскрытый журнал на грудь и задирая очки на высокий лоб. — Это он всем говорит. — Старик вздохнул. — Это наша знаменитость. Повредился умом, когда согласился пойти на «Сталинградце», единственный из местных. За то, как говорят, и поплатился. — Он снова вздохнул; помолчав, спросил: — Ты что, про «Сталинградец» ничего не слышал до этого?

— Не-а, — сказал Мишка.

Адам Георгиевич рассказал эту историю.

Это был последний рейс в том сезоне, сейнер «Сталинградец», заставленный под завязку бочками с рыбой, омулем, сигом, хариусом отвалил двадцать четвертого октября от пристани Хужира и взял курс на Листвянку, на буксире у него была баржа «Чайка» тоже с рыбой и людьми, своей командой. В Листвянку Иркутский рыбтрест направлял грузовики, и они оттуда уже везли рыбу в город. Катер и баржу, как положено, проводили жители. Так было принято. Уходили под собственную музыку сирены. Команда в кителях, тельниках, клешах, фуражках. Как в войну ввели форму, так и оставалось еще тогда. На палубе матерые мужики, отвоевавшие, и зеленые юнцы, еще толком ничего и не видевшие. Хотя, если сравнивать этих юнцов-островитян с их сверстниками из городов на материке, то это, конечно, земля и небо. Жизнь у моря — такого как Байкал — многому учит сразу, как говорится, с пеленок. Байкал не прощает промашек и бьет с отмаху да и топит словно слепых котят всех без разбору: и тех же матерых отцов, и тех же юношей… И девушек с тихой улыбкой. Была на «Сталинградце» девушка, кок девятнадцати лет… Кто-то не должен был идти в этот рейс, а пошел. А кто-то должен был отправиться, но по различным причинам остался на берегу. Радиста, игравшего на трубе в хужирском оркестре, оставили, надо было репетировать, на носу Седьмое ноября. Вместо него на рейс назначили радистом Гаврилу Бажгеева.

Погода была благостная. Солнце, по берегам золотые лиственницы еще стояли. Море бирюзовое. Девушки, женщины машут уходящим женихам, сыновьям, мужьям, что-то кричат пацаны.

До Листвянки шли обычно дня два-три, катер тихоходный, деревянный, низкая посадка. Такие именовали издавна звучно: калоша. Хоть название и горделивое по тем временам: «Сталинградец»… Да один из матросов Сталинград защищал. Звали его Рыков Александр. Его хотели оставить на берегу мотор чинить, но он пошел старшим механиком. Кэпом был морской офицер, тоже ветеран, Калашников Василий.

В Листвянке разгрузились. И снова загрузились: баржа — капустой, а на борт катера мотор для рыбозавода да еще геологическое оборудование, трубы для буровиков — по пути завезти. Кроме этого еще всякого товара, продуктов набрали.

Пошли назад, прихватив, кстати, одного ольхонца, отслужившего во флоте и возвращавшегося домой, бравого парня. Шкипер Жуков звал его на баржу, но разве может моряк пренебречь сейнером «Сталинградец», пусть и деревянным и делающим только восемь километров в час?

Так судьба расставляет свои фигуры по полю, пусть даже это поле — море. Да так ведь и есть на самом деле: шахматное поле судьбы, колышущееся и неверное, как море. И сейчас слон-офицер стоит прочно и красиво впереди своих пешек — и вдруг свинцовым грузилом идет ко дну. Удар ему нанес конь. Или это сделала королева. Но и положение этих фигур непрочно, зыбко.

Как и всей доски, расписанной барашками волн и чайками.

Чудо судьбы заставляет неметь. Или молиться. Кто уж как реагирует. Но всем не по себе, атеистам и недобитым верующим. У любого в жизни бывали такие повороты. Как в сказке перед камнем: направо пойдешь, налево…

Этот красавец-парень в военной форме моряка, ходившего по океану, мог выбирать. Кто говорит о принудительной силе судьбы? Иногда перст судьбы невесомее перышка. Но, наверное, и вес этого перышка бывает тяжелее пудовых гирь…