Олег Ермаков - Радуга и Вереск

— «И сразу скажу, что это любопытнейший эксперимент столкновения литературы и действительности. Хотя эксперимент литературный. Впрочем, тут включается опыт читателя: хорошо представляешь, как сам выезжал бы из какой-нибудь деревни на коне, с немецким ржавым штык-ножом, в шляпе пчельника-деда. И — вперед!

Да вот и живой пример — Лимонов, хотя его взгляды мне совсем и не по нраву. Иногда кажется, кстати, что он и копирует внешность Дон Кихота: бородка, усы. Его противостояние с властью можно назвать и донкихотством.

Толкиенистам, наверное, „Дон Кихот“ дается еще легче. Вспоминаю, как догнал одного толкиениста-реконструктора на мосту через Днепр, возвращавшегося, видимо, с какого-то очередного ристалища: брел дюжий парень со щитом, в настоящей кольчуге, с копьем, с мешком.

У знакомого этим делом увлекался сын, что вызывало полное неприятие отца. Детские забавы! Сейчас он служит в Кремлевском полку, участвует в спектаклях, в „Белой гвардии“, собирался на гастроли в Киев…»

Тут все зашевелились, заскрипели стульями.

— Гастроли в Киеве уже начались! — не вытерпел Борис. — Идут полным ходом. Только совсем не белой гвардии. И уж никак не красной.

— И Лимонов — какое же противостояние? Он все забыл и аплодирует власти, тогда как его молодые соратнички в тюрьмах баланду хлебают, — добавил часовщик.

— Прошу не прерывать! — призвал Аркадий Сергеевич.

Валентин продолжал:

— «Детскость восприятия искусства непреходяща, она и заложена в самом искусстве. Толстой по-ученому называл это вчувствованием.

Вот читаешь Хименеса, его прелестную вещь „Платеро и я“ про недалекие странствия с осликом, и хочется — ну, если не в окрестностях Сан-Хуана, в Саду Монахинь, среди пурпурных гранатов оказаться, — то хотя бы обзавестись осликом».

При этом Валентин так вздохнул, что все заулыбались, даже Борис, полыхнувший только что по поводу Киева…

— «Но сейчас зима, Таня вяжет перед электрообогревателем, и я читаю „Дон Кихота“ и восклицаю в душе: Санчо спасает все! Целительны для этого многословного романа и короткие главки. Цирюльник, священник невыразительны; то же и ключница, племянница. Да и хозяин постоялого двора и селянин, бичующий мальчишку. Но Санчо!»

Тут послышались мягкие, но тяжелые шаги, клацанье когтей по половицам, сразу и затихшее на потертом ковре.

— Успокойся, ляг и послушай, это еще не про тебя написали, — сказал ему хозяин.

Валентин взглянул на них с улыбкой и заметил, что лучше будет обозначать слугу просто инициалами: СП.

— Будто союз писателей, — сказал Борис. — Союз писателей Кастилии.

— Уж лучше в духе Гессе: Кастальского ключа, — откликнулся Аркадий Сергеевич.

— Кто же в нем, кроме Сервантеса и самого Гессе? — спросил Валентин.

— Как кто? Федор Андреевич фон Эттингер! — отчеканил Аркадий Сергеевич и выдвинул нижнюю челюсть. Затем он обернулся к Косточкину и сказал, что тому надо было здесь оказаться на Эттингеровских чтениях.

— «Итак, СП. С его здравомыслием и соленым юмором! Это как откровения Питера Брейгеля. Сочно, выразительно, заразительно и поразительно.

Оборванный рассказ СП о влюбленной пастушке и пастухе, переправляющем через реку триста овец (а Дон Кихот не следит за рассказом с должным вниманием и не может ответить, сколько овец уже переправлено на другой берег, — и СП, поклявшийся сразу же закончить рассказ, как только слушатель не сумеет назвать число переправившихся овец, — так и поступает), заставил меня рассмеяться и окончательно — и вторично — поверить в гениальность автора. (Хотя сам-то я сумел правильно ответить СП: шесть овец, — но, увы, меня он не стал слушать и так не продолжил рассказ.)

За два месяца до этого романа я прочел в „Иностранке“ воспоминания любовницы Сальвадора Дали Аманды Лир и теперь мне кажется, что художник копировал Рыцаря Печального Образа. Или таков уж воздух Испании. Но, читая роман, вижу под тазиком брадобрея лицо Сальвадора Дали.

…И ночью он мне приснился и пожаловался, что один ус у него упал!»

— Ха-ха-ха! — дружно откликнулась аудитория.

Борис подкрутил свои светло-темные усы.

— «А утром — у нас, в России, не в Испании — под окнами вереница увязших машин. Воду холодную и горячую отключили. Свет, правда, еще горит. Лоджия в сугробах. На окнах белые карнизы. Зима! Зима как сон. Чудесно. Я все-таки ее люблю. За сгущающийся жар жизни.

Этот жар пылает в груди Дон Кихота, а еще сильнее — у СП, хотя зимы такие им и не снились».