Олег Ермаков - Радуга и Вереск

— Я не купил, дорого, — заметил Валентин.

— Ну, купить мне удалось дешево, — признался Косточкин.

— За сколько?

— Четыреста рублей.

— Ого, это удача!

— Да… но…

— Хотите перепродать дороже? — тут же съязвил часовщик.

Косточкин бросил на него уничтожающий взгляд, но часовщик не исчез, оставался здесь, в черном костюме, синеглазый, чисто выбритый.

— Хочу знать, — сказал Косточкин, открывая альбом и листая страницы, — знать… — Тут ему подумалось, что все это зря, он делает что-то не так, по крайней мере надо было прийти в другой раз, завтра, когда тут не будет уже столько людей. — Вот здесь… Да!

Аркадий Сергеевич посмотрел. Косточкин для верности даже пальцы сунул в аккуратные прямоугольнички пустоты на странице.

— Что это? — спросил Аркадий Сергеевич, вытягивая узкие губы и поправляя очки.

К ним приблизились и остальные.

— Не гонялся бы ты, мил человек, за дешевизною, как говорится, — произнес часовщик.

— Где покупали? — спросил Борис весело.

— В магазине на соборном дворе.

— Хм, любопытно, любопытно… — пробормотал Аркадий Сергеевич. — Сейчас мы посмотрим. — Он ушел в другую комнату и вскоре вернулся с таким же альбомом. — Ну-ка, что именно?.. Какая там страница?.. Пятнадцатая?.. Так. Так… Вот! Ну-с? Три фото… Эти. Ню. Авторы безымянны. Одна дама в одежде, но принявшая легкомысленную позу, так, и две мадам обнаженные.

Аркадий Сергеевич поднял голову и обвел присутствующих взглядом сквозь толстые стекла очков, узкие его губы кривились. Остальные рассматривали фотографии в альбоме хозяина квартиры и сравнивали эту страницу со страницей альбома Косточкина. Косточкин медленно наливался краской. Он вдруг отчетливо вспомнил реплики того косящего фотографа в магазине. Ведь тот его, по сути, и предупреждал. У Косточкина цепенел затылок, как будто тело находилось в состоянии невесомости, что ли?.. Как же он забыл того фотографа?.. Что вообще происходит с ним в этом городе? Косточкин готов был сорваться и, бросив все, выскочить вон.

Аркадий Сергеевич обернулся к часовщику.

— Савва, что это может означать?

— Что… что… Разве я служу у них? Ну вызывают время от времени починять время. — Он усмехнулся.

— Но ты лучше со всеми там знаком, — возразил Аркадий Сергеевич.

— Цензуру это означает, вот что.

— Дайте мне, — попросил кареглазый, беря альбом Косточкина и разглядывая изуродованную страницу. — Похоже, рука цензора была в ярости. Нож повредил другую страницу.

Косточкин посмотрел. Раньше он этого не заметил. Точно, на другой странице остался след инструмента.

— Святая инквизиция? — спросил Аркадий Сергеевич.

Часовщик пожал плечами.

— Поправка. Видимо, попался альбом на глаза владыке или кому-то еще. Вот и все.

— Отвратительно, — сказал кареглазый, с брезгливой миной возвращая альбом Косточкину.

— Знаешь ли, Валентин, в чужой монастырь нечего лезть со своим…

— …носом, — невольно закончил вместо него Косточкин. — В виде объектива?

Все засмеялись, кроме часовщика.

— Я думаю, в Москве этот альбом стоит в два раза дороже, чем в нашем обычном магазине, — сказал часовщик. — Так что и надо было покупать за нормальную цену в светском магазине.

— О-ча-ро-ва-тель-но, — тягуче произнес лысоватый Валентин. — Магазины светские и святые.

— Когда я слышу «светские», то думаю о Советском Союзе, — сказал Борис.

— Светская советская инквизиция была хуже, — сказал часовщик.

— Куда уж хуже! — воскликнул Валентин. — Взять тесак и покромсать чудесную книгу.

— Вот уже и начинаются передергивания: тесак, покромсать, — сказал часовщик Савва. — Не удивлюсь, ежели через неделю будут рассказывать о сотне вырезанных фотографий.

— Нет, но это что, чей-то личный семейный альбом? Какого-то попа? — возражал Валентин. — А эти дамочки — враги народа?

— Довольно невинно по нынешним временам-то, — заметил Борис, захватывая свою, как будто роящуюся пчелами, бороду рукой.

— Что? Цензура или дамочки? — спросил Валентин.

— Ну эти ню. Сунься в интернет — такое увидишь, мама не горюй.

— Ладно, не будем раздувать из мухи слона, — сказал часовщик Савва.

— Вот именно это я бы и хотел сказать инквизитору с соборного двора, — откликнулся кареглазый Валентин. — Что за отношение к книге? К чужой свободе? Меня всегда поражало и вдохновляло именно поклонение книге в церковных службах. Когда торжественно выносят книгу, закованную в золотые доспехи, поднимают ее над головами, и все кланяются… Замечательно! Понимаешь, что именно сделало обезьяну человеком.