Олег Ермаков - Радуга и Вереск

— Прошу пана Вржосека отвечать со всей ясностью и по чести, — проговорил воевода.

— Я готов, — сказал Вржосек. — Но извольте оказать и мне подобающую честь. Не пристало шляхтичу герба Вржосек стоять, когда и писарь восседает.

Соколинский свел брови, мгновенье молчал и сделал знак рукой. Пахолик принес небольшую скамейку, и Вржосек сел.

— Итак, нам, пан Николаус Вржосек, стало известно о присвоении тобою книги, которая является достоянием сего града. На требование представить летопись ты никак не ответил. Что это значит, сударь?

— Книга, о которой говорит ваша светлость, мною вовсе не присвоена. Это воинский трофей. И я готов познакомить вас с обстоятельствами, при коих он мне достался.

— Говори.

И Николаус поведал историю обретения книги. Историю своего плена он уже рассказывал воеводе. Слушали его внимательно.

— И я не знаю, летопись ли это или какой-то иной труд, — закончил он.

Соколинский обернулся к дьяку.

— Пан Калентеенков, что тебе об этом известно?

Дьяк откашлялся.

— Известно мне, что это летопись, над которой трудились много лет смоленские книжники и изографы. И труд сей начался еще в те времена, когда град был во владении Великой Литвы, а кем начат и по чьему повелению, то не известно совсем за давностью. Но был он начат в скриптории монастыря на Смядыни Бориса и Глеба. Там обретались искусные книжники, изографы.

— Не велением ли князя Витольда? — спросил ксёндз с вытянутым сумрачным лицом и длинным тонким носом.

— То мне не ведомо, — отвечал Калентеенков, еще дальше выдвигая свою челюсть и дотрагиваясь до обширного лба. — Но я знаю, что последним владельцем после взятия его величеством королем Речи Посполитой Сигизмундом Третьим Вазой града стал иконник Петр. Его и надобно расспрашивать.

— За ним посланы люди, и сейчас мы его услышим, — ответил беловолосый Суздальский…

Но вместо Петра все услышали… услышали — да, вот, приближающийся стон в воздухе, в синем, солнечном, цветущем воздухе весны… И все умолкли и возвели очи, замерев. Ядро упало где-то в овраге по соседству. И тут же загудело другое, а там и еще сразу несколько и с разных сторон. Послышались взрывы, крики.

Самуил Соколинский в сердцах хлестнул перчатками по столу.

— Нет, они не отступятся! — воскликнул он.

И подтверждением тому был удар совсем поблизости, да такой крепкий, что на стенах задребезжали сабли и мечи. А следующий удар пришелся по коновязи, и тут же лица у всех перекосились от душераздирающего конского ржания — как будто великую бабу резали, вспарывали ей живот. Вахмистр вскочил и подбежал к окну, когда-то застекленному, а сейчас затянутому бычьим пузырем.

— Лошади! Черт возьми! Дева Мария! Иисусе!

В город все летели ядра московитов. Вахмистр поспешил вон. За ним хотели выйти и дьяк, ксёндз с белым лицом, но воевода приказал им остаться.

— Сейчас мы решим это дело, паны.

А пушечная пальба усиливалась. Да она уже была попросту невиданной. Неужели московиты получили порох и ядра? Особенно сильно били слева, со стороны Спасской горы… трудно было точно определить. Воевода старался сохранять спокойствие. Впрочем, к обстрелам-то он уже привык. Просто его все еще раздражала давешняя неудача да вот еще странное упорство этого шляхтича… похожего на еретика… да, коего ему доводилось видеть во время посольства в Рим, где того монаха и смутьяна, поддержавшего, кстати, другого вольнодумца, поляка Коперника, в тот год и сожгли на Campo dei Fiori… [257] Площадь Цветов ( итал .). Воевода метнул взгляд на Николауса. Нет, сейчас он не мог вспомнить имя того еретика.

Воевода сцепил пальцы, сжал губы. Как далек этот Smolenscium от Рима.

Воевода был полон решимости довести это дело о книге до конца даже в такой обстановке. Его командиры сами знали, что делать. Донесений он мог ожидать здесь. Хотя это и было опасно. Пушкари по наводке языков и переметнувшихся метили в центр замка, как раз сюда, и обычно воеводы здесь не пережидали обстрелы. Впрочем, до сих пор дом стоял, пусть и с высыпавшимися стеклами.

Николаус не выдержал:

— Не прикажете ли, ваша милость, следовать к месту службы?

— Нет, — резко ответил воевода.

Пришел пахолик и доложил, что двух лошадей зашибло ядром.

— Мой гнедой? — спросил Николаус.

— Нет.

Весенний воздух гудел гигантским шмелем или печной трубой. И следом раздавались взрывы. Напряжение нарастало — и вдруг разрешилось чудовищным взрывом. Земля, пол под ногами у всех качнулись. Дьяк вскочил и перекрестился. То же сделал и писарь. Присутствующие глядели друг на друга.