Олег Ермаков - Радуга и Вереск

Самуил Соколинский дернул поводья, и арабская его лошадь заартачилась, показала зубы.

— Так вы бы их с голоду не уморили! — воскликнул он. — Слышали мы, что царь ваш не столь уж щедр на подводы с харчем, да и пороху у вас мало. Самим бы прокормиться, к чему вам пленные?

— Полноте, пан Соколинский! Это мы их от голодной смерти в крепости и спасаем, а на своей землице найдем, чем прокормиться, да и пороху у нас достаток, да жалко громить свою-то крепость. Царь Борис Годунов ладно ее поставил, ожерельем всея Руси устроил, а вы, паны, вон как обгрызли то ожерелье. Да и зубы себе поломали. Поломаете еще больше.

— Ну, сейчас вы, московиты, их себе сокрушаете, — отвечал с холодной улыбкой Соколинский.

— А ты, ваша милость, о наших зубах не беспокойся, на Руси много-то зубастых на вас найдется. Наше — отдайте и идите с миром к папе своему в Рим, к туфле приложиться поспешайте. А здесь таких-то обычаев не ищите и не думайте устанавливать. Нет, не было и не будет!

— Ну, это еще мы посмотрим, боярин! От хорошего не зарекайся!

— Да и вам бы заиками от Инрога да Волка не стать! Прощайте, паны радные!

— Мне бы и вовсе не хотелось вести с вами тут речи, — сказал пан Соколинский. — Да о страждущих у нас забота. Ведь уморите голодом по московитскому правилу, а то запытаете. Кнутованьем изведете. Московитам да татарам в плен лучше не попадайся, это всем миру известно. До ста пятидесяти пленных в одной темнице держите, ровно сельдей в бочке. Ваш царь Лютый сам заправлял в темницах, жег железом, рвал ноздри, отдавал медведю на поживу, кипятком обваривал, понуждал сына резать отцу глотку, ровно барану. И такие-то нравы лютые с тех пор в вашем царстве и установились. Овечья вера Волку — вот Голгофа русская. С блеянием на нее и идете.

— Ох, богопротивные твои речи, ваша светлость, мерзкие и возмутительные до скорби. Хватит! Мы уезжаем!

— Но о пленных…

— Да успокойся, пан радный, нету здесь пленных.

— Как так?!

— А так, что всех на Москву отправляем, такова воля царя нашего и великого князя Михаила Федоровича. Следственно, и корм там у них московский. Так что — милости просим! — крикнул со смехом всем панам боярин Артемий Измайлов и уже решительно повернул свою пегую статную лошадь.

На том переговоры и закончились. Но пан Григорий Плескачевский еще выехал вперед и приветствовал того ротмистра со смуглым порубленным лицом. Ротмистр ему откликнулся доброй улыбкой, и они о чем-то поговорили.

А Николаус направил гнедого жеребца к своему давнему приятелю, пану Любомирскому. Тот краем глаза заметил приближающегося Вржосека, но головы не поворачивал. Так-то он уже видел Николауса, еще когда выезжали из замка. Вржосек поравнялся с ним и некоторое время ехал рядом.

— Что это у тебя, пан, никак ведьмин укус в шею? — наконец негромко спросил Николаус.

И Любомирский оглянулся, широко улыбнулся.

— Ба! Пан Вржосек!

— Ну да, ты не ошибся. Как видишь, жив. Чего не скажешь о Пржыемском. Помнишь такого пана?

Лицо Любомирского приняло жалостливое выражение.

— Не шутил бы ты.

— А то что будет? — спросил Вржосек.

Любомирский отмалчивался.

— Или уже ничего и не будет? — с усмешкой спрашивал Вржосек. — Так совсем оставь рыцарское дело. Не притворяйся, пан. Легче будет.

Любомирский посмотрел на него с ненавистью и пришпорил коня, выехал вперед. Николаус ему вослед рассмеялся.

В замке Николаусу сразу велели следовать за воеводой. Они проехали мимо Соборной горы, поднялись дальше, по мосту переехали ров, миновали базилианский монастырь и остановились у воеводского дома возле ратуши с часами. Вржосеку пришлось довольно долго ждать во дворе, привязав гнедого. Он похаживал туда-сюда, глядя на цветущие сады, наблюдая полет чаек. Потом в дом пожаловал смоленский дворянин, еще позже другие люди, наконец пахолик вызвал и его. Он поднялся на высокое крыльцо, прошел внутрь и попал в просторный зал. Большие окна пропускали много света. На полу лежали ковры. На стенах висело оружие и щиты. Печь украшена была изразцами. За дубовым столом сидели пан Самуил Соколинский, дьяк Калентеенков с широким лбом и немного выступающей челюстью, ксёндз. Писарь устроился под окном за небольшим столиком с писчими принадлежностями. Рядом стоял вахмистр Суздальский с белыми волосами.

Воевода Соколинский был раздосадован. Он ударял перчатками по столу и тяжело взглядывал исподлобья на шляхтича, как будто тот и был виновен в провале переговоров.