Иэн Макюэн - Черные собаки

Я заверил ее:

— Я уже успел его записать.

— Не забывай, что он всегда начинается, когда я еще не совсем уснула. Я вижу их воочию, Джереми.

— Не забуду.

Она кивнула, по-прежнему не открывая глаз.

— Ты сможешь сам отсюда выбраться?

Можно считать это шуткой, слабой попыткой иронии. Я наклонился, поцеловал ее в щеку и прошептал на ухо:

— Я думаю, справлюсь.

Потом я тихо пересек комнату и вышел в коридор, на красно-желтый, в завитушках, ковер, и мысль у меня в голове была та же самая, что и всякий раз, когда я уходил от нее: что больше я ее не увижу.

Так оно и вышло.

Она умерла четыре недели спустя, тихо, во сне, как сказала старшая медсестра, которая позвонила Дженни, чтобы сообщить ей эту новость. На похороны мы отправились с детьми и двумя племянниками и по дороге заехали за Бернардом. Поездка выдалась не слишком приятная. Стояла жара, в машине было душно, на шоссе велись какие-то ремонтные работы, а потому и машин было не протолкнешься. Бернард сидел на переднем сиденье и всю дорогу молчал. Время от времени он на пару секунд закрывал лицо руками. Но чаще всего просто смотрел перед собой. Плакать он вроде бы не плакал. Дженни сидела сзади и держала на коленях маленького. Дети говорили о смерти. А мы сидели и беспомощно слушали их, будучи не в состоянии увести разговор в сторону. Александру было тогда четыре года, и мысль о том, что его любимую бабушку собираются заколотить в деревянный ящик, опустить в яму и засыпать сверху землей, привела его в ужас.

— Ей это не понравится, — решительно заявил он.

Гарри, его семилетний двоюродный брат, владел фактологической стороной вопроса:

— Она же мертвая, глупый. Она даже ничего и не почувствует.

— А когда она вернется?

— Никогда. Если ты умер, обратно уже не вернешься.

— Нет, а она когда?

— Никогда-никогда-никогда-никогда. Она на небесах, глупый.

— Когда она вернется? Деда? Деда, когда?

Отрадно было видеть, что в месте столь удаленном толпа собралась довольно порядочная. Вдоль дороги, прямо от норманнской церкви, на заросших травой обочинах были кое-как припаркованы десятки автомобилей. Над крышами у них висело марево. Я еще только начал входить в тот возраст, когда человек регулярно посещает похороны, и до сей поры был только на сугубо светских — трое из моих знакомых умерли от СПИДа. Сегодняшняя англиканская служба мне была знакома скорее по фильмам. Подобно одному из великих шекспировских монологов, речь над отверстой могилой, целыми кусками застрявшая в памяти, представляла собой последовательность великолепно оформленных фраз, хоть сейчас на обложку книги: размеренный ритм, от которого по спине, не давая отвлечься ни на секунду, волнами пробегала дрожь. Я смотрел на Бернарда. Он стоял справа от викария по стойке «смирно» и смотрел прямо перед собой — как в машине, полное самообладание.

После службы я увидел, что он оторвался от группы старых друзей Джун и пошел куда-то в сторону между надгробиями, то и дело останавливаясь, чтобы прочесть надпись, а потом остановился у тиса. Он встал в тени, положив локти на кладбищенскую ограду. Я уже совсем было собрался подойти к нему, чтобы сказать несколько наполовину заготовленных неловких фраз, но тут услышал, как он зовет Джун по имени, через ограду. Я подошел ближе и увидел, что он плачет. Его длинное худое тело подалось вперед, потом опять выпрямилось. Он стоял в тени, раскачивался взад-вперед и плакал. С виноватым чувством я развернулся и пошел прочь — мимо двоих рабочих, которые орудовали лопатами возле могилы, — чтобы слиться с гомонящей толпой, чья печаль понемногу растворялась в теплом летнем воздухе, пока она текла себе через кладбищенские ворота, вдоль по дороге, мимо стоящих у обочины машин, туда, где начиналось некошеное поле, посреди которого высился большой кремовый шатер с закатанными вверх из-за жары боками. У меня за спиной камешки и комья сухой земли шуршали о лопаты могильщиков. А впереди было именно то, что, вероятнее всего, и представляла себе Джун: дети носятся среди растяжек шатра, официанты в накрахмаленных белых куртках разносят напитки, уже расставленные на затянутых простынями козлах, и вот уже первая молодая пара раскинулась на мягкой зеленой траве.

Через два года с небольшим, в ноябре, в половине седьмого утра, я проснулся и обнаружил Дженни в постели рядом с собой. Она уезжала на десять дней в Страсбург и Брюссель и вернулась поздно ночью. Еще не проснувшись, мы повернулись друг к другу и обнялись. Такого рода маленькие воссоединения — одна из самых изысканных семейных радостей. Она казалась одновременно чужой и знакомой — как же быстро привыкаешь спать один! Глаза у нее были закрыты, и она с улыбкой приткнулась мне головой чуть пониже ключицы, в привычное место, которое с годами словно бы специально приняло надлежащую форму. У нас оставался примерно час, может быть, чуть меньше, пока не проснутся дети и не обнаружат ее присутствия — к вящей радости, поскольку на их вопросы относительно сроков ее возвращения я старался отвечать уклончиво, на случай, если она не успеет на последний самолет. Я потянулся и сжал ее ягодицы. Ее рука не спеша двинулась в путь поперек моего живота. С уютным чувством я ощутил знакомый бугорок у основания мизинца, там, где ей, вскоре после рождения, ампутировали шестой палец. «Столько пальчиков, — говаривала ее мать, — сколько у жучка ножек». Через несколько минут, провалившись, может статься, по дороге в кратковременный сон, мы перетекли в теплый дружеский секс — привилегию и компромисс супружеской жизни.