Иэн Макюэн - Черные собаки

Она перехватила мой озадаченный взгляд — почему же несчастнее некуда? — и нетерпеливо вздохнула.

— О чем знать не знает твое поколение, а мое уже почти успело забыть, так это о том, насколько невежественными мы тогда были, какие нелепые в те времена царили нравы — в отношении секса и всего, что с ним связано. То есть контрацепция, разводы, гомосексуализм, венерические болезни. А беременность вне брака вообще была чем-то немыслимым, хуже этого вообще ничего на свете случиться не могло. В двадцатых и тридцатых годах вполне уважаемые семьи запирали своих беременных дочерей в психиатрических клиниках. Матерям-одиночкам проходу не давали на улицах, их унижали те самые организации, которые вроде как должны были о них заботиться. Девушки лишали себя жизни, пытаясь сделать аборт. Сейчас это может показаться полным безумием, но в те дни беременная девушка вполне отдавала себе отчет в том, что это она сошла с ума, а все вокруг правы и она вполне заслуживает подобного к себе отношения. Административные нормы тоже мягкостью не отличались: пресечь и наказать. Ни о какой финансовой поддержке, естественно, и речи идти не могло. Мать-одиночка была изгоем, позором своей семьи, отданным на растерзание злобствующим дамам из благотворительных комитетов, церковным активистам и тому подобной публике. Каждой из нас было известно с полдюжины историй, от которых кровь стыла в жилах и которые должны были заставить нас ходить по струнке. В тот вечер они меня не остановили, но по ступенькам я поднималась с полным ощущением, что подписываю себе смертный приговор, — в эту крохотную комнатку на самом верхнем этаже, где ветер с дождем хлестал в окно совсем как сейчас. Никаких мер предосторожности мы, естественно, предпринимать не стали, и в неведении своем я была совершенно уверена, что беременности мне никак не избежать. И при этом я знала, что обратного пути уже нет. Мучилась я страшно и при этом пробовала на вкус чувство свободы. Наверное, подобное должен испытывать преступник, хотя бы на долю секунды, когда выходит на дело. Я всегда исполняла то, чего ждали от меня другие люди, — старалась, по крайней мере, — и вот теперь впервые я начала понимать, кто я есть на самом деле. И я просто обязана была, просто обязана, Джереми, подойти к этому мужчине вплотную и…

Я тихо кашлянул.

— И… хм… как оно было? — Я сам себе не верил, что задал-таки Джун Тремейн этот вопрос.

Дженни уж точно ни за что на свете мне не поверит.

Джун издала очередной победный клич. Я еще никогда не видел ее настолько оживленной.

— Это было просто удивительно! Бернард — это же самое неловкое человеческое существо, какое я только встречала, его хлебом не корми, дай только пролить что-нибудь из чашки или удариться головой о притолоку. А поднести кому-нибудь огоньку — это для него и вовсе подвиг. Я была уверена, что до меня ни с одной девушкой ничего такого у него не было. Он делал прозрачные намеки, что, дескать, это не так, но положение обязывает, — разве он мог сказать что-то другое? Так что я искренне рассчитывала на то, что мы оба с ним будем этакие дети в дремучем лесу, и, честно говоря, я и не возражала. Пусть ни у кого не будет никаких преимуществ. Мы забрались в эту узкую койку, и я беспрерывно хихикала от страха и возбуждения, и хочешь верь, хочешь нет — Бернард оказался гением! Весь словарь, который только можно сыскать в любовном романе: мягкий, сильный, опытный и… хм… изобретательный. Когда мы кончили, он сделал нечто невообразимое. Выскочил вдруг из постели, подбежал к окну, распахнул его настежь, встал на самом ветру, длинный, тощий, голый и белокожий, и принялся бить себя в грудь и вопить, как Тарзан, а ветер швырял снаружи листья, охапку за охапкой. Такая дурь! И ты знаешь, он до того меня рассмешил, что я уписалась от смеха прямо в постели. Пришлось переворачивать матрас. А потом собирать с ковра листья — целый ворох. Я унесла простыни домой в хозяйственной сумке, выстирала их, а потом вернула на место — с помощью подружки. Она была на год старше меня, и вся эта история внушила ей такое отвращение, что она потом еще несколько месяцев со мной не разговаривала!

Я почувствовал, как где-то в глубине души у меня шевельнулся отзвук той преступной свободы, которую сорок пять лет тому назад ощутила Джун, и мне захотелось вновь поднять тему размеров, которыми «обзавелся» Бернард. Так что же, выходит, в тот раз Джун просто-напросто захотелось съязвить на ровном месте? Или в этом как раз и заключается парадоксальный секрет его успеха? Или вот еще: тело у него настолько длинное, что, может быть, речь идет просто об ошибочном суждении относительно должных пропорций? Но есть все-таки вопросы, которые не принято задавать собственной теще; кроме того, она уже успела нахмуриться, пытаясь сформулировать какую-то мысль.