Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт

— А-а! — ожил багрово-ражий. — Надо посмотреть, — шустро поднимается и прёт на меня бульдозером. Иваныч, не медля, обрадовавшись, что может мной похвастать, подставляет стул и предлагает:

— Ставь лапу.

Я поставил, а он, не спрашивая разрешения, сам задирает мне штанину. Хорошо, что я презираю кальсоны, считая их признаком надвигающейся старости, а то и со стыда можно было бы концы отдать. А так — ничего. Ноги у меня недавно мытые, не волосатые, и носки без подвязок, на ботинки мягко спустились. Жуков, больно тыкая жёстким пальцем в ногу, взахлёб объясняет окружившим живой манекен лекарям-недоучкам на ихней тарабарщине, что со мной сделал, не упоминая из скромности как перекуривал, а толстяк, не доверяя словам — я ведь говорил, что для них правда — табу, — общупывает коленку, жмёт, теребит до боли, но я терплю, улыбаюсь гаду, хотя и чешется свалить одной левой, да опасаюсь, что она сломается, и придётся снова обращаться к Иванычу.

— И сколько прошло времени? — интересуется Фома неверующий. Жуков отвечает, как на духу, а тот подначивает: — Без трости сможет пройтись?

— Как, Василий? — спрашивает с надеждой Жуков, и в глазах Ангелины — мольба. — Сможешь?

— Запросто! — хорохорюсь по обыкновению, хотя и в сортир ни разу без подпорки не ходил. Оставил её, родную, у стола и пошёл, сам удивляясь своей смелости, почти не хромая, не «рупь пять — два с полтиной», а всего-то «рупь двадцать — рупь пятьдесят». Радость в душе — безмерная. Зря отдал бабам пятую бутылку: и голова бы не болела, и Жукову бы больше досталось. Хотя здешней ораве алкашей что четыре, что пять пузырей — всё едино мало. Да и потерянного не вернёшь, как стрекотала сорока, с горечью наблюдая за улепётывающей с сыром лисой.

— Хорошо, что ты попал не ко мне, — морщась от недовольства, выпендривается ражий.

— А я знал, к кому попадать, — врезал ему под дых, он аж мордой дёрнул и злыми глазами из-под жирных век будто пронзил.

— Ну и нахал! — только и мог ответить.

— Характерец у него имеется, — похвалил тот, у которого, по словам Ангелины, его не хватало. — Да что я? Почистил, подрезал, сшил — и всего-то. Что он? Не пал духом, вытерпел, старался выздороветь — и всё! Основное сделала Ангелина Викторовна, её золотые руки: вылечила, поставила на ноги, ей и дифирамбы, и слава. Весь наш брак ликвидировала.

Они все разом заспорили, заколготились, кто славнее — хирург или лечащий врач, разом задымили, наседая друг на друга, про меня забыли, я для них — отработанный материал, не человек. Смотрю, бабища с неприличными формами, явно из пищеблока или гастроотделения, для которой и так ясно, что главная — она, подвалила к фее, расплылась в улыбке, что-то сказала, отобрала сиренево-весеннее чудо, небрежно прижала к жирным чреслам, с трудом продралась сквозь сцепившихся в споре и через тесно расставленные стулья к раковине, достала из тумбочки под ней ведро, налила воды из-под крана, небрежно положив букет на пол, потом взгромоздила жестяную вазу с крупной надписью «хлор» на стол и всунула в воду цветы, сразу разметавшиеся по краям и поникшие нежными головками, одуревшими от никотинно-сивушного воздуха, а теперь ещё и от хлорной воды. Нет, нет у медиков самого главного человеческого качества — жалости ни к себе, ни к больным, ни к природе. А тут ещё в холльчике с грохотом рассыпались «Брызги шампанского», и вся подшофейная братия повалила размять затёкшие конечности, напрочь запамятовав о богине-королеве-фее и о её древесном скипетре.

Остался только один. По комплекции — санитар из психушки, по морде — свой парень, почти такой же симпатичный, как я. Только у меня элегантные вихры, а у него на башке бобрик, и одет по-стильному: моднячий костюмчик из мягкой тёмно-серой шерсти с искоркой — и даже не помятый, а под клифтом — лёгкий белый свитерок без ошейника. И никаких селёдок! На груди можно кузнечные поковки делать, а прямые широкие плечуги так и просят по мешку с мукой. В общем, встретишь в темноте — обходи по дуге мимо. Живые внимательные глаза затаённого прозрачно-серого цвета — видать, выбирал в колер костюмчику — уставились на меня, прищурясь в приветливой улыбке.

— Не находишь, что мы с тобой здесь как гадкие утята среди лебедей?

Выходит, он тоже не из медкодлы.

— Среди грифов, — уточнил я.

Селезень рассмеялся, одобрив поправку.

— И она?

Вопрос, как удар под дых. И уточнять не надо, о ком речь. Опускать фею до голошеей грифини не хотелось, к тому же нас связывала любовь. Однако, правда для меня дороже всех любвей вместе взятых, да и своя как-то подразвеялась в здешней нездоровой атмосфере.