Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт

— Осторожно, — предупреждаю своих, горячо дышащих в похолодевший затылок, — он вооружён и опасен: наверняка надыбал мой именной револьвер в рюкзаке. — Сколько раз нас предупреждали, чтобы мы таскали оружие с собой, но убей, неохота носить лишнюю тяжесть, а на магнитной съёмке вообще запрещено иметь на себе железные предметы. Вот и вооружил врага. Опять стоим, ждём. И вдруг — опять вдруг! — полог зашевелился снова — мы разом подались назад, отогнулся, и из-за него выскальзывает… бурундук. Поправил в зубах сухарь и шмыгнул в заросли. Тут уж мы гурьбой кинулись на штурм тигра, орали, ржали, прыгали от радости, что спаслись, а больше оттого, что кончились наши маршрутные мытарства.

Устанавливаю прибор КП, измеряю контрольное поле и, оставив всё на месте, не раздеваясь и не разуваясь, сразу за журнал. Подошёл Сашка.

— Варить нечего, — радует наш провиантмейстер. — Одна пачка пшёнки осталась и сухарей чуток. Остальные бурундук свистнул. — А тот, будто услышал, и взаправду задорно и удовлетворённо свистнул.

— Отстань, — рычу и продолжаю расчёты и построения. Алевтина брызжется-плещется в ручье, ей тоже нет дела до жратвы. Наконец, является, и они варят диетический кулеш. Кормят и занятого до предела человека, но я и не понял, какую гадость съел. От чая без заварки отказался. Смачно хрущу сухарём и продолжаю выявлять интрузивчик. Чуть-чуть он, родимый, не долез до известняков, но, судя по убывающему магнитному полю, понятно, что ныряет к ним. А с другой стороны продолжается за пределы участка больше, чем на километр. Громадный!

— Вот, — обращаюсь к Алевтине, которая занимается любимым вчерашним делом — запаковывает пробы и образцы в рюкзаки, — вот он, — и, торжествуя, помахиваю составленной схемкой. Алевтина с удовольствием отставляет рюк и втискивается ко мне в палатку.

— Ну-ка, ну-ка, — разглядывает мой чертёж как баран новые ворота. — Любопытно, — врёт. — Давайте нанесём на мою карту. — На её карте, конечно, яснее и понятнее.

— Ну, что? — спрашиваю нетерпеливо.

— Что, что? — противно глушит вопрос вопросом.

— Где месторождение?

Она глупо хохотнула, сложила свою вонючую карту, засунула в свою вонючую сумку и говорит, ухмыляясь, и опять по-вчерашнему, как будто мы зря сегодня упирались и чуть не лишились жизни:

— Если, — талдычит без зазрения остатков совести, — известняки на горе не глыба, как предполагают съёмщики, а массив с глубоким основанием, и если интрузив на глубине контачит с ним, то возможно… — я демонстративно встал и вышел на свежий воздух, задохнувшись в гневе от её тухлых «если». Меня надули во второй раз подряд. Вот и верь после этого женщинам. Сашка в полном душевном равновесии заготавливает на ночь дрова. Я немного постоял, остывая и перерабатывая желчь, потом снял прибор, окончательно упаковал и поплёлся к ручью. Там разделся до пояса, умылся и даже обмыл грудь и бока, возвращая энергию. Так расхрабрился, что снял сапоги, поморщился от запаха носков, снял и помахал ими, развеивая трудовой дух. Подумал-подумал и пополоскал в воде, чтобы завтра надеть в дорогу свеженькими. Как ни тянул, а колено смотреть надо. Осторожненько завернул штанину, смотрю, радуясь — не вздулось, — а отчего-то болит. Наверное, хочет, чтобы снова помочили. Оделся-обулся наголо и набосу, набрал свою миску воды, сел у входа в палатку, поохал чуть слышно, смочил собственную портянку и замотал ейным шарфиком. Сначала холодно, а потом приятно тепло. Она увидела, говорит:

— Вам нужен покой, — открытие сделала.

— Покой нам только снится, — отвечаю небрежно.

Алевтина с чего-то фыркает:

— Смотрите-ка, — ехидничает, — какой революционер-подвижник.

Но мне уже не до её плоских бабских шуточек, мной завладела новая мысля, сосредоточился, чтобы не упустить, ничего не вижу, ничего не слышу, обкатываю в шариках.

Стало темнеть. В тайге темь быстро наступает: только что было светло, зашёл в палатку, вышел, а уже звёзды на потемневшем небе шебутятся. Среди деревьев так и вовсе непроглядь. Вспомнил про тигра. Где-то, наверняка, в кустах затаился. Кошки любят огонь, часами могут наблюдать за игрой пламени. Вместе нам, наверное, придётся коротать бессонную ночь. Я будто разделился надвое. Один безмятежно и бездумно наблюдает за окружающим, а второй, наоборот, отстранившись от реалий, весь в думах, обмусоливает возникшую вдруг идею. В истории я не один такой. Цезарь, пишут, мог зараз делать несколько дел, разделив усилием воли мозги на сектора. У меня тоже ум секторальный. Тоже могу одновременно есть, читать, разговаривать, слушать музыку и лежать. Сейчас во мне только двое.