Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2

- И дождался, - рассказывал дальше полу-поляк на четверть жид. – Но не пани, а бошей.

Человечек схватил несколько вилок салата, готовясь к изложению нового поворота несчастной и несправедливой, по его мнению, судьбы.

- Когда началась война, я просто-напросто не успел никуда убежать, да, признаться, не особенно и старался, несмотря на блажные вопли семьи. Я никогда не умел что-либо делать, любил только думать, а ещё больше – мечтать и ждать, когда мечты сбудутся. Что делать, если не приспособлен к резким движениям? Моя комплекция, вы сами видите, не позволяет больших трат энергии, а тут вдруг встал вопрос, целая проблема: как прокормиться самому и накормить семью. Школа, кое-как просуществовав полгода, закрылась – и дети перестали ходить, и учителям не платили. Дома слёзы и ссоры. Но что я мог сделать? Разозлившись, моя голодная толстуха тайно понесла на базар моё бесценное собрание Мицкевича. Сколько я потратил на него сил, средств, унижений, страха, даже на коленях умолял отдать, и всё – прахом! Мицкевича – на базар! Вы можете себе представить интеллектуальный уровень этой женщины, думающей животом? Она ушла утром, когда меня не было. Вернувшись примерно через 2 часа, я сразу же обнаружил пропажу, узнал у девочек о гнусном умысле и бросился следом. Но поздно! Дура уже возвращалась в слезах: на базаре книги отнял патрульный офицер и приказал выбросить на помойку. Я, не дослушав её злобных причитаний и угроз, побежал на базар и опять опоздал: книги по одной-две подобрали торговки, ободрали обложки и использовали бесценные листы на кульки и завёртки. Сколько я ни требовал и ни просил, чтобы отдали хотя бы такие, они только смеялись и грозились позвать того офицера. Всё! Пропал мой Мицкевич, а с ним рухнул и мой замкнутый великопаньский мирок, - потерявший жизненную опору скрытый пан тяжело вздохнул. – Но надо было как-то жить. Сжавшись, пошёл наниматься к немцам, но всюду, где я только-только успевал выразить свою скромную просьбу, меня грубо обрывали вопросом: «Юдэ?» и, несмотря на мои уверения, что поляк, брезгливо отворачивались, пока я не забрёл, совсем отчаявшись, в местное отделение гестапо, не подозревая, что попал в филиал преисподней.

Непризнанный поляк, размякший от жалости к себе и от выпитой водки, вытер глаза, в которых, впрочем, слёз не было, а мутнела постоянная влага, скапливающаяся, вероятно, от переизбытка алкоголя.

- Тогда для меня было всё равно: что фирма по заготовке мяса, что гестапо. Газет я не читал, радио не было, а у Мицкевича про это заведение ничего не сказано! – он нервно дёрнул головёнкой, болезненно скривив мокрый ротик. – Но лучше бы я читал газеты, чем Мицкевича! Мне дали не работу, а приказали выискивать евреев и сообщать адреса. Про тех, что жили в городе, немцы узнавали по домовым книгам, но ещё больше их набежало с западных окраин, пытаясь уйти от войны. Не удалось, и они осели в городе, где легче затеряться, затаиться, пережить трудное время, которое, все верили, кончится, как только немцы победят. Они и не подозревали, что всем им уготована судьба быть сожжёнными или забитыми. Я пытался отказаться, но меня тоже побили и вышвырнули вон, пообещав платить за каждый адрес. Что было делать? Я смирился, семья была довольна, но душу постоянно сжимал паук стыда, отчаянья и страха. Скоро меня узнали и разоблачили, стали ненавидеть и бояться. Но я ещё больше боялся, боялся и немцев, и евреев, и редких собак, и подпольщиков, и темноты, и жены, - всего боялся. Можно ли так жить?

Сотрудник гестапо вздохнул, почти всхлипнул, и продолжал:

- Через год евреев почти не осталось, не стало и заработка, семья снова стала возмущаться, и я позволил себе попросить другую работу, ссылаясь на недомогание жены и детей, и меня за ненадобностью передали в городскую управу. Пан офицер, не могли бы вы заказать ещё полстаканчика?

Владимир, сжавшись от омерзения, не откликнулся на просьбу.

- Извините. Может быть, потом? – безуспешно пытался найти сочувствие бывший союзник. – В управе я ожил. Там хватало уголовников и мародёров, но не было грамотных и честных людей, поэтому меня сразу назначили старшим делопроизводителем. Тем более, что я пришёл из гестапо, и все знали, что обязан был сообщать туда о настроениях в управе. Меня не только боялись, но и старались угодить. А кончилось тем, что приучили пить самогон.

Бывший полицейский писарь облизал тонкие губы, прихватил пару ломтиков помидоров, осторожно отправил их в свой маленький ротик, сморщился – кислятина! – посмотрел на стакан, потом на Владимира и, так и не дождавшись взаимопонимания, коротко вздохнул, потеряв интерес к исповеди, и поспешил закончить.