Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2

Смякавший ещё раз пригубил водки, почмокал, не закусывая, и продолжал:

- Позвольте, представлюсь: Воньковский Владислав Иосифович, - и он офицерским кивком склонил голову, любуясь собой. – Не смею просить ответного представления, да и не имеет значения кто вы.

Но, на всякий случай, всё же поинтересовался:

- Местный?

- Нет, проездом, - ответил Владимир, очень надеясь, что это правда.

Удовлетворённый ответом, непрошеный визави отхлебнул из стакана и, не таясь, будто на исповеди, рассказал о своей неудавшейся мерзостной жизни, очевидно, облегчая испоганенную душу и надеясь, что высвобожденный вонючий груз уедет со случайным слушателем. Рассказывая, он часто заглядывал снизу в глаза Владимиру, с удовлетворением замечая в них растущее отвращение. Мерзавцам, как никому, нужны частые исповеди, иначе они захлебнутся в собственной нечисти.

- 8 –

- По рождению я почти нацело поляк и горжусь этим. До войны окончил здесь педагогическое училище и начал преподавать беларусску мову, каковую терпеть не могу, считая извращением польского и русского языков, языков поэтов и музыкантов. Женился на местной довольно крупной девице с мягкими большими формами и полным отсутствием ума, и невзлюбил оную со второго дня совместной жизни.

- Зачем же женились?

- Это отдельная печальная история. Женили меня обманом, воспользовались тем, что для меня превыше всего законы чести. Проще сказать: обвинили в том, что эта дура забеременела от меня, хотя она так никого и не родила в течение двух последующих лет, а потом неизвестно как появились две девочки-погодки, которых я не мог считать своими по причине пустых двухлетних усилий в этом направлении с моей стороны. Я всегда жил замкнуто, не имел друзей, не заводил знакомств, был чужим в собственной семье. Всё моё свободное время отдавал Мицкевичу, он был для меня и другом, и любовницей, и путеводной звездой.

Владимир неосторожно поинтересовался:

- Кто он такой?

Лучше бы он оставался в неведении о единственной привязанности школьного учителя, ненавидевшего свою гуманную профессию. Того всего передёрнуло, он откинулся назад всем тщедушным корпусом, чуть не упав со стула, и целую минуту разглядывал Владимира укоризненным, просветлевшим на это время, взглядом.

- Вы не знаете, кто такой Мицкевич? – и тут же с неприкрытым сарказмом ответил сам себе: - Что я спрашиваю? Вы же русский юноша, у вас вся учёба – война.

Он расслабился, принял прежнюю сгорбленную позу, спросил, ядовито усмехнувшись:

- Пушкина-то вы, конечно, знаете?

Владимир ответил утвердительно:

- Да! – хотя всего-то и знал о нём, что это – известный русский писатель прошлого века.

- Так вот, Мицкевич – это польский Пушкин.

Своим коротким ответом-сравнением он уточнил сведения Владимира о Пушкине и пополнил их о польских поэтах.

- Извините, товарищ лейтенант, если я вас чем обидел, - почитатель Мицкевича, несколько склонив головёнку, заглянул в глаза Владимиру. – Знаю, что язык мой – враг мой, а не удержусь, что-нибудь и сорвётся обидное, когда интеллект восстаёт против… против… как бы это сказать о некотором неведении об общемировых культурных ценностях? Вы, правда, не в обиде на дерзкого поляка?

- Да нет, рассказывайте дальше, - успокоил его Владимир, хотя чувствовал, что тому и не надо никакого успокоения, а просто очень хотелось, чтобы подвернувшийся русский недотёпа проникся хоть немного высокой интеллектуальной значимостью рассказчика – приятно оказаться чем-то выше благополучного слушателя.

- Ещё раз прошу прощения. Да! Вы теперь, наверное, немножко лучше понимаете меня, - продолжал он иезуитски топить того, кто его накормил и напоил, в элементарной необразованности, - понимаете, как тяжело мне жилось, как одинок я был. Так и жил в отгороженном шляхетском мирке прошлого века, стараясь как можно реже и безболезненно соприкасаться с обыденщиной в виде жены-дуры, нелюбимых дочек, завистливых и безграмотных сослуживцев-учителей и всего того быдла, что заполняло улицы, казённые и общественные учреждения. Жил, не признаваясь себе, что голубая кровь моя подпорчена бабушкой по отцу, чистокровной еврейкой, и что кормлюсь я со стола и за счёт быдла, но оставался выше этого, низменного. Во мне постоянно жил Мицкевич, и я ждал голубую пани.

Порченый шляхтич глубоко вздохнул, допил водку, поковырял вилкой в салате и продолжал исповедь, а Владимир сидел перед ним, слушал в пол-уха и думал: «Зачем мне этот бред дегенеративного спесивого интеллигента да ещё почти жида», но не уходил.