Татьяна Брукс - Душа

— Валютный счет, говоришь… интересно…

— Вот и я спросил себя: откуда? И кому перечисляет?

— Ну и откуда? Кому?

— Не знаю… пока. Нет у меня никаких полномочий, чтобы зайти так далеко. А вы как думаете, Ван Ваныч?

— И я пока не знаю, но чувствую, что поосторожнее с этим делом надо бы. Ох, не нравится мне всё это!

— А мне кажется, убийство в универмаге и Губенковские вклады — это одно дело, — начал заводиться Богдан, — золотом он торгует за границу.

— Как это, интересно, он торгует? — рассмеялся Ван Ваныч. — Для этого знаешь какие связи и каких покровителей иметь надо? Хотя…

— Что? Что, Ван Ваныч?

— Так… Ничего… Просто подумалось. Ты мне вот что узнай, Богдаша… Только очень осторожно. У Веры нашей, Мотыги, сестрица есть. Муж ейный, сестрицы этой, Любки, вроде в Министерстве внешней торговли раньше работал. Может, и теперь работает. Так вот узнать надо, работает ли. И посмотреть, не с ним ли встречается твой многоуважаемый тесть по третьим числам.

— Есть, товарищ полковник…

— Да, тише ты, тише… очень тихо надо быть, сынок.

— Может, мне и Верещагина отследить? Мало ли, может, это он сам… жену свою…

— Не думаю… Я знаю Верещагина как человека честного. Боевой офицер в прошлом.

На лице Богдана отразилось сомнение.

— Слушай, откуда в твоей молодой голове столько цинизма? Хотя ты, наверное, прав, кхе-кхе… время, власть меняют людей… Всё равно непонятно…

Котило, задумавшись, замолчал. Богдан подождал минуту, а потом спросил:

— Что не понятно, Ван Ваныч?

— Непонятно… откуда в твоей молодой голове столько цинизма, — отшутился он, — видишь ли… Сначала я думал, что Головко решил «зайти с тыла» — подставить жену Верещагина, повесив на неё недостачу. Он, понимаешь ли, спит и видит поставить в заведующие свою любовницу Верку. А раз ты говоришь, счёт валютный… Это уже серьёзно. Только боюсь, не по зубам нам тогда Головко.

— Так мы можем обратиться к прокурору за помощью.

— Прокурор нам не помощник. Похоже, он сам «присосан» к этой кормушке.

— Ого! Тогда, боюсь, вы правы, Ван Ваныч. Похоже, нам несдобровать, если мы копнём глубже.

— Ничего, не бзди, Богдашка. Остались ещё у старого вояки честные друзья. Кхе-кхе… Не бросят в беде. Ты вот что. Поговори по-тихому с остальными работниками ювелирного отдела. Со всеми. Расспроси их поподробнее, что, да как было с этими ведомостями и недостачей. Только пусть вспомнят всё очень подробно. Кто что говорил, делал, думал. Где стоял. Каждую мелочь. Тот, кто врёт, обязательно проколется. Есть у меня подозрение, что это дело рук Веруни… Задачу понял, молодёжь?

— Так точно! Разрешите выполнять? — отрапортовал Богдан.

— Ох, господи, горячий ты, Богдаш. Всё, что мы с тобой делаем, может привести нас в тюрьму. Или вообще «ку-ку», понимаешь? Так что факты могут быть только абсолютно неопровержимыми, и то… ох-ох-хо-о… Но душа моя, молодой человек, зовёт меня в бой. Возможно, последний. Но я никогда не шёл поперёк того пути, куда зовёт меня душа, так что вперёд!

— А вы что, слышите, куда она вас зовёт? — удивился Богдан.

— А как же? Она же разговаривает со мной во весь голос. Как же её не услышать?

— А почему же я не слышу?

— И ты слышишь… Только не хочешь понимать того, что она говорит тебе. Неудобно тебе понимать это, не согласен ты с ней… Пока… Вот и придумал себе, что ты её не слышишь….

Богдан с сомнением покачал головой. Уж не впал ли в маразм старый Котило? Хотя…

На душе у Нади скребли кошки. Вчера вечером в больнице умер дедушка, Николай Гаврилович. Умер с улыбкой на устах, получив прощение от внучки, державшей его за руку.

— Я обязательно найду там Марию и предам ей, что ты нас простила. Она обрадуется…

Такими были последние слова Николая Гавриловича, бывшего офицера, члена партии, убеждённого атеиста.

И опять Надя винила себя.

«Не доглядела. Поехала поступать в этот чёртов университет. Говорил же дед, что плохо себя чувствует. Всё равно поехала… Ну, поступила бы на следующий год. Времени ещё навалом… Всё равно заочно… Хорошо, что успела вернуться и застала живым, а если бы нет? Вообще заела бы себя, замучила дурными мыслями».

Мозгами Надя понимала, что всё равно ничего бы не изменилось. Николаю Гавриловичу было восемьдесят два года. Последнее время его беспокоили высокое давление и частые головные боли. Но поругать себя хотелось. Молодой интересный преподаватель, член приёмной комиссии, задержал её на целые сутки после того, как она нашла себя в списках студентов, зачисленных в университет.