Василий Добрынин: Генрика

Гефестион был первым из тех, кто стал падать ниц перед троном. Это был трон великого перса Дария. И по обычаю, персы: от приближенного, до последнего, — вдруг оказался б он здесь, — падали ниц и целовали царские ноги. Но теперь восседал Александр. И он не одернул: «Дружище, Гефестион, поднимись. Мы воины-кровные братья, пред богом и солнцем мы оба равны!».

Он мог бы добавить: «Жизнью обязаны мы друг другу! Забыл?» И тысячам, сотням тысяч воинов, был Македонский обязан жизнью. Но он ничего не добавил. С улыбкой отнесся он к церемонности Гефестеона. Жест почитания был добровольным и Александру он вышел по нраву. Царь воздержался, искренность так и осталась в словах за зубами, а новая церемония стала священным долгом.

«Уже не воин, но великий царь…» — подумал Каллисфен.

Каллисфен стал одним из первых и, кажется, даже — единым из тех, кто не стал падать ниц. Оратор, философ, историк, племянник Аристотеля, он был, разумеется в свите, в числе приближенных к царю. «Не моя в том заслуга, а дяди», — считал он, но оставался, ибо скорее, так было нужно царю и его государству, чем Каллисфену.

— Мы с тобою, — шутил Александр, — стоим на одном и том же уровне перед народом. Меня любят и уважают за то, что я способен грозить всему миру; а ты не способен грозить никому, но тебя просто любят.

Шутил Александр нередко, но Каллисфен на такое сравнение не отозвался ни разу.

— Ты что, — спросил Александр, — не рад?

— Нет, — ответил философ.

— Всенародной любви и равенству с Македонским?

— Да.

— Почему?

— Потому что это погубит меня.

— Каким образом?

— Не знаю, но лучшим образом погубить человека нельзя.

Александр его не понял. Но главное было не в том, что не понял, а главное в том, что Каллисфен не стал падать ниц. Факт очень плох был тем, что не могли его не замечать другие. Александр хмурился. Впервые он свел брови вместе, заметив, что философ не восторгается смертью Дария.

— Каллисфен, это мой триумф! — сказал он.

— Дарий не был в числе побежденных, и не был взят в плен, — заметил философ.

— Разве то, что мой враг был убит своими, не делает чести мне?

— Предательство, без исключений, не делает чести!

На прочих великих не походил Александр тем, что в свите, где были стратеги, льстецы и философ, не было прорицателей и толкователей снов. Не оспаривал он, полководец и царь, влияния звезд, но не мог с ним считаться. Звезды велели подумать, дать отдых телу, а вместо обеда дрожала земля под копытами, стрелы свистели, звенело железо, метались в пыли, как в тумане над полем боя, крики ярости, стоны, проклятия богу и всем владыкам. По земле лилась кровь, ноги воинов и копыта коней, топтали, скользили по ней, и сбивали в горячую бурую жижу.

— А удивился бы Аристотель, — подумав, спросил Александр, — скажи я ему, что великий воин — тоже философ?

— Нет.

— Почему?

— Потому, что так должно быть.

— Значит, отчасти, и ты признаешь, что я — тоже философ? Так вот, Каллисфен, согласно моей философии, факт, что Дарий убит своими, делает честь Александру вдвойне.

— И чем же?

— Свидетельством в пользу того, что ближайших друзей его я победил еще до того, как сумел поразить мечом.

— Друзей, — возразил Каллисфен, — не убивают. Ты победил не друзей царя Дария.

— Проклятье! — сказал Александр. Он не сдержался, и тут же об этом жалел. Не надо ему было бы, чтобы философ увидел растерянность в этом великом лице.

— Что ты сказал? — очень тихо, не сразу, спросил Каллисфен. Александр был готов подавиться слюной: разве можно было его собеседнику не услышать: «Проклятье!»? Но Каллисфен уточнял.

— С тобой, — пояснил Александр, — спорить практически невозможно.

— А я, — Каллисфен думал вслух. Зеленые яблоки глаз его, отошли, за какую-то ширму, в тень. Александр увидел и оценил это. Все было так.

— А я, — отвечал Каллисфен, — устал возражать всему миру…

— Это из-за меня?

— Пожалуй…

— Каллисфен, почему мой отец, когда я говорю, что мое царство — клочок во вселенной, мне говорит о женщине? А, Каллисфен? Ведь он говорит посторонние вещи…

— Нет, Александр, отец твой не говорит посторонних вещей.

— То есть?

Каллисфен смотрел Александру в глаза.

— А ты хочешь подумать над тем, что спросил, Александр? Или ты хочешь, чтоб я тебе просто ответил.

— Нет, — серьезно сказал Александр, — я хочу думать.

Каллисфен помолчал, для того, чтобы царь подумал.

— Дарий, и ты… — заговорил Александр, — и царь Филипп, вы мне говорите о некотором разочаровании… Так?