Василий Добрынин - Генрика

«Все теперь…» — всхлипнула тихо Аленка. Назад, где привычно стучало всегда, возвращалось сердце. И тело Алеши ослабло, уже не тянулось на встречу…

Где-то реки текли точно так же, — обычно, как до того. Солнце светило и рожь колосилась; и шла, по-прежнему, та же война, где горели свои и чужие танки. Где так же, обычно, одни убивали других; летели в огне под откос паровозы… Ничем они, кажется, сделав такое, не изменили мир …

— Алена, — позвал он чуть слышно, — тебе хорошо? Это счастье, Аленка! Ты знала?

Весь мир обойдя глазами, Алена вернулась к нему.

— Да! Я, наверное, знала…

Пусть текут теперь реки. Война? Есть еще солнце и рожь… А главное — с ними! Она видела эти глаза. А там — она отдавала, и много готова за это отдать — там теперь была жизнь. Боль, конечно, не отменялась, но после того, что они натворили вдвоем, только что, — боль потеряла власть.

Он целовал ее пальчики. Глаза он прикрыл, но она не боялась за это. Там царили теперь не война и не боль.

— Я знаю, отчего они, цвета… — стал он искать вместо «желтые» — слово другое, получше.

— Подсолнуха, да?

— Нет, — в глаза посмотрел и сказал ей Алеша, — цвета солнца!

— И от чего?

— От чистотела. Ты спасла мне жизнь.

— Да? — грустно, уголком губ, улыбнулась Алена, — Другим соком!

— Ах… — понял Алеша, — Права ты, Аленка. Я чуть было не задохнулся! Я помню. Я помню, Алена! Смерть отступает, когда есть такое!

— А кто бы меня научил целоваться?

Тень легла на лицо Алеши:

— Ален, извини, если что-нибудь было не так…

— А могло быть у нас по-другому?

Он согласился молча.

— Теперь, когда это случилось, любовь священна, так? Значит жить нам вместе, долго, и умереть в один день…

— Да, только, через очень и очень много лет после войны, Алена!

— Я с пятого класса, Алеша, вот так про тебя одного могла думать. С другим — и представить бы не могла. А ты в это время уже был в девятом. А потом: я же все понимала, когда и сама перешла в девятый — у вас с Клавой уже было то, что теперь у нас. Пусть не так, может быть: «Я не знаю!» — подсказывал внутренний голос, а внешний сказал, — Но примерно так.

— Не так! — возразил Алеша.

А мама, на третий день после этого, глядя на сына, мысленно не уставала креститься. «Семеныч, — душа твоя светлая, — ты вдалеке и в покое… Слов добрых, твоих забыть невозможно. Будем, конечно, теперь будем жить! Боже, какие глаза у Алеши сегодня! Чудо ведь, господи! Боли в глазах не скроешь, да счастья ведь — тоже».

«Может, Аленка? — подумала мама, — Натворила чего, а? Аленка?» — подумала и улыбнулась мама.

— Юрка! — позвал Осип Палыч, — Ты помнишь, я про Воронцову?…

Дай бог, не ошибалась мама: черная. Теперь сны — не провалы в беспамятство, приходили к Алеше. Он жил, становясь с каждым утром, сильнее.

«Это, девочка, надо понять — это счастье!» Теперь так и будет — помнила маму Аленка. Смелая, близкая и осторожная, приподнимала крылом она край одеяла. Оно, накрывая обоих, казалось не тканью, покоящей и согревающей их, — а судьбой. Она была так осторожна, Аленка, когда обнимала Алешу.

Дверь забилась, загрохотала. Никогда и никто не стучал к Аленке!

Не очнулась еще, не поверила, что где-то рядом мог быть посторонний. Накинула платье, открыла Аленка.

— Ты, что без трусов и по городу ходишь? Днем? — удивился Юрка.

Ладонью, из-под подола, еще раз пролез-проскользил он по ее талии, по ягодицам.

Онемела Аленка. А он, бесцеремонный, захлопнул дверь, и мгновенно, в два шага, вытеснил из коридора.

— А! — вдруг он остановился, — М-мм… А ты что, замуж вышла? Ну, извини, извини, я вижу! Аленка. Не знал!

— А, — он уже отступил, — это самое… я просто так заходил. Просто. Пойду, я, Аленка.

— Бывай, — сказал он, и захлопнул дверь с той стороны.

«Алеша!» — хотела воскликнуть Аленка.

Да только стон ее мог он услышать. Припала она, как от удара в спину, щекой прижалась к косяку. Покатили по нем, скользя через пальцы, на плечи, Аленкины слезы.

Ни слова ей не сказал, и не шелохнулся там, за спиной, Алеша.

А когда обернулась, увидела сразу: беда! Холодной росой блестел на лице его пот. «Он хотел встать!» — говорили слетевшие на бок подушки и одеяло. По следу, еще не остывшему, быстро, как пуля, вернулась безумная боль.

— Я с тобой! — забываясь от горя, шептала Аленка.

Пусть, если он уходил, — она холода не побоится — останется с ним! А старухе с косой уносить двоих, тяжелее…

А потом она тщательно вымыла окна. «Не ленись это делать, — всегда говорила ей мама, — так в доме намного светлее. Здоровью и настроению, проще войти через чистые стекла…»