Маша Трауб - Моя бабушка – Лермонтов

Из райсовета позвонили через два дня, хотя бабушка сидела в кабинете безвылазно. Она хотела принять удар на себя.

— Ну вы… зачем же так… как же это… вы же… — сказал райсовет и положил трубку.

Алика за тот репортаж наградили премией, съемку признали лучшей. Подарили новый фотоаппарат и иностранную пленку, к которой он даже прикоснуться не мог от восторга и ужаса. Алану как председателю сельсовета выделили комбикорм на целый год. Бабушку наградили почетной грамотой. Местную больницу завалили препаратами.

Все расходились молча. Бабушка осталась сидеть в кабинете.

— Ну что ты? Все же хорошо… — подошла к ней верная подруга Варжетхан.

— Страшно. Мне было по-настоящему страшно. Как на войне, — ответила бабушка и заплакала.

Бабушка в осетинском селе считалась странной по многим причинам. Во-первых, она была русской, которая прекрасно писала и читала по-осетински, но не говорила, хотя все понимала. Во-вторых, она дружила с местной гадалкой, ворожеей, знахаркой и страхом всего села Варжетхан. В-третьих, моя бабушка — женщина — стала главным редактором местной газеты районного масштаба, что считалось даже не чудом, а чем-то невероятным. Продолжать можно долго. Бабушка выходила замуж тогда, когда хотела, рожала детей от того, от кого хотела. Ее дочь, Ольгу, мою маму, должны были много раз сбросить в Терек как сбежавшую невесту и опозорившую род девушку, но она уехала в Москву. Бабушка имела связи везде — от глухого аула до Москвы. Ее знали все. Ей писали письма: «Северная Осетия. Редактору Марии» или «Северная Осетия. В газету. Марии», и письма всегда доходили. Она могла достать луну с неба и погасить солнце. При этом она не умела готовить, вязать, шить и делать все то, что делают осетинские женщины. Бабушка говорила с мужчинами на равных, на всех торжествах сидела за мужским столом. Она, православная, крещеная, похоронена на старом мусульманском кладбище, среди стел стоит обычный строгий камень с пятиконечной звездой — знак ветерана войны.

Бабушку уважали в селе. Ее берегли, хранили. Главной хранительницей была, конечно, Варжетхан. Меня любили всем селом, потому что я была единственной внучкой бабушки. И меня тоже оберегали, хранили и кормили всем селом.

Если бабушка делала что-то странное, соседки собирались и обсуждали — надо ли вмешаться или не стоит? Она это делает, потому что Лермонтов или потому что плохо себя чувствует? Потом все шли к Варжетхан, и та выносила вердикт — вмешиваться или нет. Бабушку все считали немного сумасшедшей. Никто не удивлялся, если у нее в доме по ночам горел свет. Если свет горел в другом доме, то соседи обязательно бы зашли, спросили, что случилось.

Бабушке было наплевать на свой внешний вид. В шкафу висели два костюма — один повседневный, для поездок по инстанциям, другой — с орденами. Два халата. И два «рабочих» платья. Если мама привозила ей наряды из Москвы, бабушка вешала их в шкаф. Не могла надеть платье или красивую блузку. Ей было неловко, что ли. Туфли, самые модные, которые мама «доставала» в Москве, стояли в шкафу. В коробках. Мама приезжала и ругалась. Почему она их не носит? Зачем мама тратила деньги и покупала? Бабушке было неудобно.

— Ты хочешь ходить в портянках?

Да, бабушка, прошедшая всю войну, считала, что сапоги — лучшая обувь в мире и к ним обязательны портянки. Она не умела краситься, не умела наряжаться, не умела крутить бигуди. Нет, мне кажется, до войны она все это делала, а потом заставила себя забыть. Она была красавицей. С грудью, талией, светлыми волосами. Она просто не хотела тратить свое время на лишнее. Торопилась успеть в профессии. Писала каждый день, не давая себе права на отдых. Хотела успеть написать — репортаж, книгу, историю, сказку, не важно. Если не писала, то день считался прожитым зря. Пустым, бестолковым днем. Как бигуди — пустые и бестолковые.

Я тоже ходила в сандалиях или туфлях с вырезанными пальцами, когда обувь становилась мала. Бабушка брала ножницы и обрезала «перед». Мама спрашивала, как мне подошли новые, присланные ею туфли, и бабушка говорила, что не подошли — жмут, неудобно. Сколько я себя помню, я ходила в теплых штанах или рейтузах с начесом. Сверху платье или юбка, а под ними — штаны. Мама привозила мне из Москвы колготки, но никто в селе из девочек в колготках не ходил. Это даже считалось неприличным. Под школьным фартуком — теплая вязаная кофта. Бабушка не хотела, чтобы я выделялась из общей массы, как всегда выделялась моя мама. У меня были длинные волосы, без всякой челки. Я даже спрашивала у бабушки, когда смогу носить платок. Бабушка отвечала — «скоро».