Вионор Меретуков - Дважды войти в одну реку

Но длится оно недолго. Очень скоро опять проснешься. Теперь уже по-настоящему. И действительность предстанет пред тобой во всей мерзости твоих семидесяти… И в зеркале ты увидишь не взъерошенного мальчишку с требовательным вопросом во взоре, а небритого старика с больными глазами… У которого на сердце бьющий через край ужас перед неотвратимостью конца…

Скоро, скоро смерть, и с каждым годом страх становится сильней, потому что… потому что ты все знаешь, все понимаешь… И непролитые слезы жалости к самому себе… А в ушах незатихающий звон колокола, и звонит этот колокол не по кому-нибудь, а по тебе! И никак не можешь найти в сердце местечко, где спряталось детство. И как же хочется заплакать!"

Детство. Самый длинный кусок человеческой жизни.

Это годы, когда ты совершенно искренно веришь, что перед тобой вечность.

Не понимая, что перед тобой пропасть…

Это знание приходит позже.

И с годами это знание превращается в близкий к безумию страх, который обрывается тогда, когда… Словом, когда от тебя остается то, что человеком уже быть никак не может: омерзительно холодная, окостеневшая субстанция, называемая телом, трупом, останками, прахом.

Чудо рождения. И ужас смерти. Кто-то, кажется, Генри Миллер, говорил, что никогда не боялся смерти, потому что… А вот почему он не боялся, этот титанический жизнелюбец, не помню. А это его "потому что" и есть самое главное. А я, старый колпак, не помню…

Значит, Миллер не боялся смерти. Если не врал.

А я-то, какого черта, боюсь?

Чем я в этом отношении хуже Миллера, прожившего почти девяносто лет?

Тем, что не помню, что там идет за этим его не проясненным "потому что"?

Чудо рождения. И холодный ужас смерти.

А если, следуя рассуждениям Миллера, все поменять?

Что у нас получится?

Чудо смерти? Или ещё лучше: ужас рождения?

Очень может быть… Особенно если взглянуть на только что родившегося младенца и задуматься над тем, что его ждет за поворотом…

А если его еще и обнюхать, этого не похожего на человека, сморщенного, перезревшего эмбриона, зачем-то рвущегося из комфортабельного, такого теплого и нежного, материнского чрева на просторы равнодушного мира, то невольно согласишься с теми, кто считает, что рождение — это не чудо, а воплощенный в мясо, кости и кровь, самый безобразный и бессмысленный кошмар в мире…

Но ужасного в этом все же ничего нет. Ведь впереди каждого из нас ждет так много забавного, так много интересного! И потом, младенца, чтобы не смердел и выглядел пристойно, можно попросту обмыть благовонной водой.

Чудо смерти… Вот тут похуже. Ничего чудесного и прекрасного в смерти нет.

Отбросил копыта, и все дела.

И не играет роли, какой была смерть: героической, позорной или тихой смертью от старости.

Умерев, я лишусь того, что делало меня человеком. Я выпаду из жизни. А если я при этом еще и неверующий, то мне вообще труба. Ведь, на мой прищуренный и скептический взгляд атеиста, я, умерев, невозвратной молодецкой поступью войду в Небытие. Войду, чтобы в Небытии раствориться. Без следа!

А это ужасно!

Разве я могу совершенно исчезнуть?!

А ведь исчезну! Как пить дать, исчезну. Ах, как это страшно!

Я исчезну, и за мной в Небытие последует целая Вселенная, то есть мир, который принадлежит мне и всем. Мир увядших роз, раздавленных окурков, холодных рассветов, ненависти, разбитых пивных кружек, коровьих кишок, набитых кровавой требухой, юных обнаженных женщин, обручальных колец, украденных монет, похоти, фальшивых стонов, прекрасных и бездарных книг, мир Данте, Микеланджело, Моцарта, Бетховена, Толстого, Бродского, мир пьяных ночей без сновидений, "Женщины с головой из роз", великих городов, церковный куполов, небесной синевы, рек с нечистотами, золотых полей, весенних гроз, измен, лжи, веселых застолий, ночных полетов в волнах лунного света, войн, страданий, поцелуев с привкусом расставания, океанских брызг, звуков утреннего леса…

Можно перечислять бесконечно. У каждого свой список прекрасного и ужасного.

Колосовский проводит огромной ладонью по лысой голове в надежде ощутить приятную шершавость. Но тщетно. Лысина гладка, как идеально обработанный костяной шар. Такой головой хорошо играть в бильярд.

На этой голове уж никогда не заколосится молодая шевелюра. Никогда! Вот что обидно…

Герман бросил взгляд на бледнеющую, как бы растворяющуюся в посветлевшем небе луну и вслух продекламировал:

Напился я, домой пора,

Рассвета мне уж не дождаться,