Элизабет Страут - Оливия Киттеридж

— Может быть, ей нужно дать знать, что вы не очень хорошо себя чувствуете?

— Не вижу причин ее беспокоить, — услышала она в ответ.

— Ну тогда ладно. — Оливия оглядела свою кухню — пустота, тишина. — До свидания, — попрощалась она. Пошла в соседнюю комнату и легла, прижав к уху транзистор.

Миновала неделя. Во время своих ранних прогулок у реки Оливия сознавала, что время, проведенное в приемной врача, пока тот осматривал Джека Кеннисона, на один краткий миг вернуло ее внутрь жизни. А теперь она снова оказалась вне жизни. Настоящая головоломка. За то время, что прошло со смерти Генри, Оливия перепробовала много всего. Работала гидом-лектором в Музее изобразительных искусств в Портленде, но через несколько месяцев обнаружила, что с трудом может вытерпеть требовавшиеся от нее четыре часа в одном и том же месте. Работала волонтером в больнице, но носить розовый халат и подбирать и ставить в вазы букеты из неживых цветов, пока мимо проносятся медсестры, было свыше ее сил. Она согласилась на добровольных началах разговаривать в колледже по-английски с молодыми иностранцами, нуждавшимися просто в разговорной практике с носителем языка. Это было лучше всего, но этого было недостаточно.

Взад и вперед ходила она каждое утро вдоль реки, снова весна была на подходе — глупая, глупая весна, раскрывавшая свои крохотные почки; и вот какую мысль Оливия не могла вынести — как она в течение многих-многих лет начинала чувствовать себя от этого счастливой. Она и представить себе не могла, что когда-нибудь станет нечувствительна к красоте материального мира, мира природы, но вот поди ж ты. Река сверкала под встающим солнцем так ярко, что пришлось надеть темные очки.

За небольшим поворотом тропы — та самая каменная скамья. На скамье сидел Джек Кеннисон, глядя, как приближается Оливия.

— Привет, — сказала Оливия. — Делаем новую попытку?

— Пришли результаты всех анализов, — сообщил Джек и пожал плечами. — Ничего плохого у меня не нашли. Так что, думаю, я снова на коне, как говорится. Да, я делаю новую попытку.

— Восхитительно. Вы идете вперед или уже назад?

Мысль, что придется идти с ним две мили туда, а потом — три мили обратно, лишила Оливию мужества.

— Иду. Иду назад.

Она не заметила на парковке его красной сверкающей машины, когда выходила в путь.

— Вы на машине приехали? — спросила Оливия.

— Ну разумеется. Летать я пока еще не научился.

Темных очков на нем не было, и она видела, что он пытается вглядеться в ее глаза. Она не стала снимать очки.

— Я шучу, — сказал он.

— Я понимаю, — в тон ему ответила она. — Так летите, так летите, улетайте же домой.

Раскрытой ладонью он пошлепал по камню, на котором сидел.

— А вы не отдыхаете?

— Не-а. Просто иду не останавливаясь.

Он кивнул:

— Тогда ладно. Хорошей вам прогулки.

Оливия двинулась было мимо, потом приостановилась и обернулась:

— Вы хорошо себя чувствуете? Вы сели, потому что устали?

— Я сел, потому что мне так захотелось.

Она махнула рукой, подняв ее над головой, и пошла дальше. Во время этой прогулки Оливия ничего не замечала — ни солнца, ни реки, ни лопающихся почек. Она шла и думала о Джеке Кеннисоне, оставшемся без жены, которая была такой дружелюбной женщиной. Он сказал, что его жизнь — ад, и, конечно, иначе и быть не может.

Вернувшись домой, она ему позвонила.

— Вы не хотели бы как-нибудь встретиться со мной за ланчем? — спросила она.

— Я хотел бы встретиться с вами за обедом, — ответил он. — Это дало бы мне возможность с нетерпением ждать чего-то. Если мы встретимся за ланчем, у меня останется еще довольно большая часть дня.

— Хорошо, — согласилась Оливия.

Она не сказала ему, что ложится спать вместе с солнцем, что по-настоящему пообедать в ресторане для нее все равно что засидеться далеко за полночь.

— Ой, Оливия, какая прелесть! — воскликнула Банни. — У тебя — свидание!

— Что за глупости ты несешь! — Оливия по-настоящему возмутилась. — Мы просто два одиноких человека, решившие поужинать вместе.

— Вот именно, — подтвердила Банни. — Это и есть свидание.

Странно, до чего это возмутило Оливию. И она не могла рассказать об этом Банни, ведь именно Банни произнесла эти слова. Оливия позвонила сыну в Нью-Йорк. Спросила, как малыш.

— Он замечательный, — заявил Кристофер. — Он ходит.

— А ты не говорил мне, что он ходит.

— Ага, он ходит.

У Оливии тотчас же выступил пот — на лице, под мышками. Было все равно, как когда ей сказали, что умер Генри: ей не сообщали об этом до утра. А теперь маленький родной человечек, новый родственник ее и Генри, там, далеко, в чужой стране — Нью-Йорке, — ходит в темной гостиной большого старого особняка. Она сомневалась, что ее пригласят погостить, поскольку ее прошлый приезд вышел, мягко говоря, не очень удачным.