Элизабет Страут - Оливия Киттеридж

Так что Оливия больше о нем с Банни не говорила. Она не рассказала Банни, как они снова ужинали вместе на следующей неделе, как он поцеловал ее в щеку, когда они на прощание желали друг другу спокойной ночи, как они съездили в Портленд и пошли на концерт, и в тот вечер он легонько поцеловал ее в губы. Нет, о таких вещах говорить было нельзя: это никого не касалось. И разумеется, никого не касалось, что Оливия, в свои семьдесят четыре года, по ночам лежала без сна и думала о его руках, обнимавших ее, и рисовала себе то, чего не рисовала — и не делала — уже многие годы.

И в то же время мысленно она его критиковала. Он боится одиночества, думала она. Он — слабый. Мужчины вообще слабые. Может, хочет, чтобы кто-то ему еду готовил, прибирал за ним. В этом случае он не под тем деревом лает. Он говорил о своей матери так часто и в таких хвалебных тонах, что там наверняка что-то не в порядке. Если ему мамочка нужна, то пусть лучше поищет где-нибудь в другом месте.

Пять дней лило как из ведра. Неприятный, тяжелый дождь — вот тебе и весна. Дождь был холодный, осенний, и даже Оливия, с ее неодолимой потребностью ходить по тропе вдоль реки, не видела смысла в утренних поездках туда. Она была не из тех, кто носит с собой зонтик. Приходилось пережидать ливень в машине перед кафе «Пончики Данкина», с собакой на заднем сиденье. Просто адские дни. Джек Кеннисон не звонил, и Оливия ему не звонила. Она думала, что он, вероятно, нашел какую-то другую женщину — слушать о его горестях. Рисовала себе, как он сидит рядом с какой-то женщиной на концерте в Портленде, и думала о том, что могла бы пустить ему пулю в лоб. И опять она думала о собственной смерти: «Пусть она будет быстрой». Она позвонила Кристоферу в Нью-Йорк.

— Ну как ты? — спросила она сердито, потому что он сам никогда ей не звонил.

— Прекрасно, — ответил он. — А ты как?

— Ужасно, — сказала она. — А как Энн и дети?

Кристофер женился на женщине с двумя детьми, а теперь у них родился и его сын.

— Все на ногах, всё еще ходят?

— Всё еще ходят, — отозвался Крис. — Суматоха безумная.

Тут она его чуть не возненавидела. Ее жизнь когда-то тоже была суматошной до безумия. Ты только погоди, подумала она. Все считают, что они всё знают, а сами не знают ни черта!

— Как прошло твое свидание?

— Какое свидание? — спросила Оливия.

— Да с тем дядькой, которого ты терпеть не могла.

— Это было не свидание, черт побери!

— Ладно-ладно, так как оно прошло?

— Замечательно, — ответила она. — Он кретин, и твой отец прекрасно знал это.

— Папа его знал? Ты никогда мне не говорила.

— Он не знал его, чтобы знать, — объяснила Оливия сердито, — он знал его издали. Достаточно, чтобы понять, что он кретин.

— Теодор плачет, — сказал Кристофер. — Мне надо идти.

И тут — словно радуга — позвонил Джек Кеннисон.

— Предполагается, что к завтрашнему дню прояснится. Встретимся на тропе у реки?

— Не вижу, почему бы нет, — ответила Оливия. — В шесть часов я выезжаю.

Утром, когда она въезжала на гравийную площадку у реки, Джек Кеннисон уже стоял там, прислонившись к своей красной машине, и кивнул Оливии, не вынимая рук из карманов. Он был в ветровке, которой она раньше на нем не видела, — голубого цвета, такого же, как его глаза. Ей пришлось достать из багажника кроссовки и надеть их прямо у него на виду, что было ей очень неприятно. Кроссовки она купила в отделе мужской обуви сразу после смерти Генри. Широкие, бежевые, они все еще нормально зашнуровывались, все еще «ходили». Оливия разогнулась, тяжело дыша.

— Пошли, — выговорила она.

— Мне может захотеться отдохнуть на скамье, отмечающей первую милю. Я знаю, что вы любите идти вперед не останавливаясь.

Оливия взглянула на него. Его жена умерла пять месяцев назад.

— Я буду отдыхать с вами, когда вам захочется отдохнуть, — пообещала она.

Река тянулась слева от них, она в одном месте расширялась, и был виден островок, некоторые кусты на нем уже покрылись яркой-преяркой зеленью.

— Мои предки выгребали здесь против течения на своих долбленых лодках, — сказала Оливия. Джек не ответил. — Я думала, мои внуки тоже будут ходить по этой реке против течения. Но мой внук растет в городе Нью-Йорке. Я понимаю — таков путь нашего мира. И все-таки это больно. Разбрасываем нашу ДНК по всему свету, как одуванчики свои пушинки.

Оливии пришлось идти медленнее, приноравливаясь к неспешному шагу Джека. Это было трудно, все равно как если не можешь быстро выпить воду, когда мучит жажда.