Дмитрий Каралис - Дела семейные

Я медленно, чтобы не расплескать заварку из чайничка, подходил к палатке и услышал сквозь брезент приглушенный голос отца:

— Все-таки у него дикая секретность. Может, им нельзя. Поставим человека в неловкое положение… Тебе надо с Серегой посоветоваться

— Завтра съезжу, — хмуро отвечал дядя Жора. — Не по телефону же такие вещи обсуждать…

— А если нет? То что, телеграммы давать? И что скажешь в телеграмме? Кошмар, просто кошмар! Я с Гуревичем с институтской скамьи, пол-Сибири облазили, тридцать лет дружбы, и что я ему скажу? Легче, по-моему, дать отбой этому парню.

— Я побибикал перед входом в палатку, и отец откинул полог, впуская меня с чайниками. Он сидел, поджав ноги по-турецки, и грыз соломинку.

Дядя Жора лежал на спине, подложив под голову руки. Вид у обоих был не веселый. Как я понял, их разволновал своими намеками Павел Гурьянович, и теперь они прикидывали, удобно ли секретному космонавту встречаться с их друзьями-евреями на дне рождения.

— Ладно, — сказал дядя Жора, поднимаясь. — Не нагнетай. Тамлер мне тоже не чужой человек, не говоря уж о Лившице. Завтра все выясню… Сегодня надо столы доделывать. Неделя осталась… — Дядя Жора осторожно принял у меня чайник с кипятком и поставил его на сено. — А вообще, я хотел ему одну идею толкнуть! — сказал он мечтательно. — Оптический прибор для подманивания пришельцев в космосе…

Мама с тетей Зиной ходили чернее тучи, словно предстояло справлять не юбилей, а поминки.

Рыбно-икорную цепочку держал в напряжении некий Семен Аркадьевич, задерживавшийся в отпуске. Колбаса твердого копчения была под большим вопросом. Майонез с горошком обещали достать чуть ли не в последний день, и наши женщины только качали головами и тяжко вздыхали, просматривая гастрономическую ведомость.

Катька напускала на себя вид бесприданницы, посватанной за богача-урода. Тетя Зина отказала ей в покупке сережек, и теперь та сидела онемевшая в шезлонге с книгой, давая понять, что разговаривать с обманщиками-родителями не имеет ни малейшего желания. Да, пусть гости увидят, как плохо экипирована в ювелирном смысле единственная дочка Георгия Михайловича и Зинаиды Сергеевны! Пусть подивятся, какая она нищенка и оборванка — ходит в старых бирюзовых сережках.

Тут еще Чарли подцепил клещей в уши, и дядька с тетей Зиной каждый день водружали его на стол и, прочистив уши, мазали их мазью.

Чарли вырывался, сучил лапой, словно заводил мотоцикл, взвизгивал, крутил башкой, и дядька уговаривал собаку потерпеть, приводя в пример партизанских собак, которые терпели от фашистов и ни такое, но никогда не выдавали местонахождение лагеря. «Да, Чарли, да, — уговаривал дядька, — партизанские собаки и ни такие пытки терпели. — Им и хвосты отрывали, и в уши палками лазали, и плетками били. А они ничего, терпели. Потерпи, Чарли, потерпи. Сейчас мамочка закончит. Правда, мамочка?» — «Правда, правда, — нервничала тетка, обмазывая розовую извилистость уха дегтярной мазью. — Зачем ты собаку пугаешь? Какие еще фашистские пытки?» — «А как же! — дядька продолжал воспитание собаки квазиподвигами предшествующих поколений. — Сколько собак удостоено звания „Заслуженная собака Советского Союза“? Не знаешь! Вот то-то. А мы с Чарли знаем. Правда, Чарли? За одну только войну не меньше батальона собак наградили. А сколько за космос? Никто не знает, секретные данные. А за разведку в глубоком тылу врага? Э-э, есть такие заслуженные собаки, что им ордена вешать некуда, и грудь, и бока — все завешено. Хоть на хвост прицепляй. Да, Чарли…»

Странно, но Чарли, словно перед его взором и впрямь вставала портретная галерея мужественных сородичей — собаки-санитары, собаки-камикадзе, псы-ночные разведчики, собаки, погибшие в фашистской неволе, — Чарли, после призыва хозяина брать с них пример, замирал с пионерским взглядом и вел себя терпеливее.

«О, господи! — сокрушалась тетя Зина общей неопределенностью. — Уж скорее бы все прошло! Я уже литр валерьянки выпила!» — «Через три дня мы с тобой вымоем посуду, отправим гостей и все забудем, — подбадривала ее мама. — Сядем на крылечке, расслабимся, споем…»

Мы с отцом сколотили столы и скамейки. И даже покрыли их мебельным лаком в три слоя — получился сплошной блеск! Столы, сложенные столешницами внутрь, стояли у забора за сараем, чтобы не привлекать внимания прохожих. Три армейские палатки, сложенные в чехлы, ждали своего часа. Вдали участка, ближе к лесу, стоял стог сена, словно мы держали корову.