Кристин Айхель - Обман

– Да что вы говорите?

– Два дня спустя я позвонил, чтобы выяснить, когда господин Хаземан заступает на дежурство. Он уже ждал моего звонка. Мне очень жаль, проговорил я, постараюсь это уладить, но в данный момент у меня, к сожалению, вообще нет денег. Что вы умеете, молодой человек? – спросил он. Как это изволите понимать? Может, мне устроиться судомойкой? Вы наверняка способны на большее, заметил он. Могу играть на фортепьяно, произнес я, краснея. Потому что мое музыкальное образование и вся моя прежняя жизнь находились в значительном отрыве от этого нынешнего мира. Прекрасно, проговорил он. Тогда стоит поговорить с управляющим. Лучше всего, если вы сможете меня сопровождать.

На следующий день с высоко поднятой головой я появился в гостинице. В абсолютно сухом костюме. Я надел свежую рубашку, а под мышкой тащил целый ворох нот. Держался я прямо. Я повторял про себя пословицу: живи честно – проживешь дольше. Все правильно, я разберусь с этой историей. Чувствовал я себя бодро, на сердце было легко, Хризантеме не пришлось бы краснеть за меня. А собственно, чего вы тут разгуливаете? Управляющий встал передо мной как полицейский. Ведь есть вход для обслуживающего персонала, заметил он. Мне кажется, вы здесь неплохо ориентируетесь. Да, отреагировал я, а теперь дайте мне, пожалуйста, пройти, а то я опоздаю. Это уже ваша проблема, молодой человек. Пожалуйста, когда идете в гостиницу, пользуйтесь входом для обслуживающего персонала.

Я представлял себе, как буду сидеть за роялем – по-королевски, властитель всех имеющихся на нем клавиш, – юный талантливый студент, которому будут благожелательно кивать зрители. От одной этой мысли мою душу переполняла гордость. Но теперь я вдруг стал причастным к обслуживающему персоналу, оказавшись в этой большой гостинице маленьким бесправным рабом в сфере развлечений, униженным животным, настоящим быдлом.

Когда я сел за рояль, в баре было почти пусто. Своего рода послеобеденный штиль. Я начал с пьесы «К Элизе», которую всегда ненавидел из-за ее однозначной доступности и откровенно лицемерной наивности. Лишь переход от ля минора к до мажору, когда уже выстраивается волшебная мелодия, весь музыкальный рисунок еще раз предстает в мажорном тоне, прямо как шоколадный соус с сахарной глазурью… Это непостижимым образом напрашивается само собой, причем подобное эмоциональное воздействие способно сметать все на своем пути. Но здесь, здесь этот порыв показался мне вполне уместным. Вспомнилось, как однажды я довел свою мать до отчаяния, потому что на семейных торжествах в отличие от моих младших кузин выражал за роялем не весеннее журчание или по крайней мере грезы, а старался передать изыски Баха или, что еще хуже, сущность микрокосмоса, как его понимал Барток. У гостей на лицах появилось удивление, вместо того чтобы слушать, люди стали оживленно беседовать. Некоторое время спустя я стал играть Скрябина и еще кое-какие вещи, которые отличаются прямо-таки абсурдной степенью сложности, но никогда не производят впечатления пружинистой виртуозности, которое ценят дилетанты в фортепьянной игре, – например, внешне исключительно изящное исполнение арпеджио, прямо-таки играючи извлекаемые ряды звуков, которые словно приклеиваются друг к другу путем нажатия педалей и свертываются в ушах, как сливочный крем. Я же, наоборот, играл с ритмичной точностью швейной машинки в сочетании с сосредоточенным спокойствием, не стал, раскачивая верхнюю часть туловища, театрально наклоняться вперед или картинно закрывать глаза, что скорее всего напоминало дешевые фокусы, призванные убедить неискушенную публику в том, что перед ней обуреваемый страстью музыкант. Я изображал неповоротливое жеманство, из-за чего окружающие воспринимали меня просто как музыкального зануду. Во время исполнения «Moments Musicaus» Шуберта ко мне подошла блондинка из бара. Прислонившись к роялю, она стала откровенно разглядывать меня. Ничего не скажешь, красивые руки, проговорила она. Таким все подвластно. С каким-то налетом неуверенности я окинул взглядом помещение. Бармена я считал своим врагом. На этой неделе я как раз Собирался благопристойно поставить крест на своей каторжной работе. Без скандалов, жалоб, не нарушая приличий. Поэтому даже без намека на улыбку я листал свои ноты, хотя весь исполняемый репертуар знал наизусть. Однако немузыкальные люди испытывают большее почтение к фортепьянной игре, когда рядом с тобой толстые нотные книги. Я уже не раз обращал на это внимание. Сыграете что-нибудь специально для меня? – спросила блондинка. Она закурила сигарету и перепутала кофе со спиртным, которое тоже было коричневатого цвета. Чем же я могу доставить вам радость? – спросил я. Бармен не спускал с нас глаз. Сыграйте что-нибудь романтичное, проворковала она. Я посмотрел на женщину. Тусклые волосы, покрасневшие от воспаления глаза и потрескавшийся макияж обоих век. Я разглядел образовавшиеся между губами и носом складки, в которых скопилась крем-пудра. От моего внимания не ускользнули и пятнистое декольте с цепочкой из крохотных жемчужин, непонятной длины юбка, туфли на среднем каблуке из искусственной крокодиловой кожи. Потом мой взгляд снова вернулся к жемчужинкам. Мне подумалось, что еще никогда в жизни я не рассматривал женщину так пристально. Шопен, проговорил я. Для вас – именно Шопен. Ноктюрны, ночная роковая таинственная аура, одним словом, романтическая атмосфера. Это просто фантастика. Глаза ее раскрылись, женщина преобразилась всего за несколько секунд. Она невольно передернула плечами, подавшись телом вперед. Разомкнулись и губы. Видимо, улыбка не причиняла ей никакого неудобства, хотя кожа вокруг рта натянулась до предела. Я рада, проговорила она. Очень рада. Потом она села рядом, прямо у рояля, а я в это время исполнял все ноктюрны – двадцать один. Между прочим, ноктюрны обладают совершенно определенной тепловой характеристикой. Возможно, это звучит странно, но, на мой взгляд, любая музыка имеет конкретную температуру. Например, фуги Баха наполнены холодом, напоминая поражающие своим совершенством кристаллические узоры на окне. Некоторые произведения Листа источают лихорадочный пыл, а вот ноктюрны Шопена совпадают с температурой тела, если говорить точно, немного превышают ее, примерно тридцать семь градусов. Другими словами, в эту музыку погружаешься как в подогретую воду для купания, теплоту которой просто не ощущаешь, поскольку она соответствует температуре тела. Воспринимается лишь легкое парение, ослабление земного притяжения, приобретающего черты легкости, пушистости, бестелесности. Так моими усилиями эта женщина плавно погружалась в музыку, забывая свое тяжелое старое тело.