Горан Петрович - Осада церкви Святого Спаса

– Да, это так, – подтвердил Богдан.

– Но, видимо, только с точки зрения мифологии?! – подключился и другой ассистент, почувствовав, что первый нуждается в помощи.

– Нет. – Богдан ни на одно слово не отступил от сказанного им прежде. – Это действительно так, точно так же, как и то, что ворон отвечает за то, чтобы доставлять души умерших к дольнему миру. Готов утверждать, что и вы сами были свидетелем борьбы горлицы и ворона вокруг чего-то, что на первый взгляд не понятно поверхностному человеческому взору…

– А как же! Неоднократно. Да я и читал об этом, правда, в детских книгах! – Первый ассистент перешел в открытое нападение, острие иронии повредило фразу, которую, подобно ветке, выращивал Богдан. – Все же, коллега, если позволите, я подарил бы вам маленький совет. Скоро вы займетесь изучением науки, имейте в виду, что в науке таким вымыслам места нет.

Подобное непонимание обычно вызывает улыбку. Аудитория загалдела. Богдану показалось, что его окружают одни сороки. Один только старый профессор сохранял серьезность и выдержку, утихомиривая гам:

– Спокойно.

– Прошу вас, тихо. Я хотел бы выслушать эту интересную теорию.

– Успокойтесь. А вы, пожалуйста, ответьте, ведь не все же, наверное, зависит от исхода поединка между горлицей и вороном? Попадет душа в горний мир или в дольний мир мертвых, зависит, должно быть, и от того, что эта душа заслужила своей жизнью?

– Да, конечно, – подтвердил Богдан. – У каждого человека есть своя горлица и свой ворон. Как он о них при жизни заботился, так в смертный час они ему и отплатят. Разумеется, тот, кто при жизни откармливал своего ворона, вряд ли должен ждать, что в решающий момент одержит верх росшая без внимания горлица…

– Меня удивляет, почему вы себе не выбрали предметом изучения литературу, ведь это там изучают гиперболы?! – снова ринулся в атаку первый ассистент.

– Если я, взяв горсть зерна, выйду на площадь, не будете ли вы так любезны указать мне на мою горлицу? Вы ведь понимаете, мне не хотелось бы кормить тех горлиц, которым моя душа не принадлежит! – наскакивал второй ассистент, правда, скорее не из пакостности, а из-за того, что он, как ему казалось, упустил в жизни какое-то очень важное дело.

– Длиннохвостые трещотки, – презрительно прошептал профессор. – Прошу вас, замолчите.

Богдану, однако, больше не мешали такие тенистые вопросы. Он рос:

– Нет, не так все просто. Речь идет не о том виде корма. Ведь подумайте, вспомните, мы действительно живем любовью, ненавистью, храбростью, трусостью, правдой, ложью… Тем, что у нас в изобилии, обычно кормятся и наши птицы. Горлица не любит ненависть. Ворон не притрагивается к любви. Кто-то раскармливает трусливую кукушку, а храброму соколу не достается ни крошки. Вот и вся премудрость. Что ты предлагаешь мудрой сове? Вот именно. Поэтому у тебя глупая гусыня заплыла жиром…

И ничто больше не могло догнать ответ Богдана. Его слова пускали ветки, которые тут же покрывались листьями. Совсем немногого не хватало, чтобы даже чучела птиц взлетели со шкафов, стоящих в аудитории, настолько живо колыхалась крона его речи, неодолимо маня своим размахом все живое, имеющее крылья.

– Молодой человек, поздравляю, вы приняты! – поднялся с места профессор, немного запыхавшийся, словно и сам он взбирался по стволу того, что рассказывал абитуриент. – Чрезвычайно занятно, я с нетерпением буду ждать, когда мы сможем поговорить обо всем этом на моих занятиях.

Тише воды, ниже травы сидели возле кафедры два молодых экзаменатора. Изнуренные необходимостью следить за выступлением будущего студента, ассистенты действительно походили на промокших трещоток. Чтобы они не простудились, секретарша отделения орнитологии объявила короткий перерыв.

Богдан поспешил к выходу. Странно, но когда он проходил мимо одного из окон, ему показалось, что он увидел самого настоящего южного кречета, один давно исчезнувший вид, который последний раз упоминался в конце XIV века, в сочинениях деспота Стефана Лазаревича. Птица несколько раз подлетела к окну, ударилась о стекло, тут снаружи подул ветер отступления и кречет улетел, вписавшись в переплетение света на небесах.

Шесть крутых каменистых гор должен был преодолеть сокольничий Любен. У подножья каждой горы нужно было пройти через сотни густых зарослей. В каждой заросли времени каждая ветка дня цеплялась за него и царапала его лоб, щеки, мышцы. Очень быстро путник постарел так, что одни только морщины поддерживали то, что осталось от черт лица. Дыхание его участилось, и даже на равнине казалось, что он с хрипом поднимается в гору. Его одежда, некогда расшитая блеском, стала похожа на нищенские лохмотья. Сапоги разорвались, но теперь для его босых ног колючки стали мягкими, как мох. Годы не были во вред одному только кречету. Он летел над негостеприимными столетиями таким же, каким отправился в путь из XIV века, и таким же залетел к своему господину за пазуху и в XX веке, когда тот оказался перед необыкновенным зданием, во дворе которого спокойно щипал траву белый конь со следами лунного света на копытах. Это был конец долгого пути.