Горан Петрович - Осада церкви Святого Спаса

Однако с каждым днем любое из этих дел стало требовать все больших усилий. Искривленных окон было уже столько, что он один не мог справиться с их выравниванием.

– Мы напишем на тебя жалобу! – грозились соседи. – Нарушаешь порядок, из-за тебя нельзя по-человечески отдохнуть!

– Разве вы не видите, разве теперь не стало для вас очевидно, как плохо вставлены окна?! – оправдывался Богдан.

– А что можем сделать мы, простые люди?! – удивлялись одни.

– Не наше дело соваться во все это! – отвергали его вмешательство другие.

– Смотри! Вон там ты уже испортил фасад! – третьи указывали на трещины и отвалившуюся штукатурку.

– Рядом с искривленными окнами мы и сами становимся кривыми, – убеждал их Богдан.

– Не беспокойся! Выдумывай для себя, что хочешь, а нас оставь в покое! – Обычно разговор кончался тем, что все единодушно поворачивались к нему спиной.

Тяжесть повседневности увеличивалась. Люди тащили на себе все более тяжелый груз, перемещая его туда-сюда, туда-сюда, но в основном по кругу. Просто невероятно, сколько может взвалить на свои плечи человек. Сначала он, конечно, падает духом, когда видит, что нет больше вольготной жизни. Но потом оказывается, что он в состоянии нести бремя любых, еще вчера немыслимых потерь, даже таких, как потеря собственной души. Видимо, если один раз сломить некую особую силу, присущую человеку, то потом он позволяет кому угодно навьючивать на себя любые тяжести до скончания века.

На противоположном от тяжести исчезновения конце находилась непереносимая легкость приумножения иллюзий. Уже давно Богдан отказался искать ответ на вопрос: кто способствовал всему этому в самой большой степени? Впрочем, неужели сейчас это еще было важно? Нужно было попытаться хотя бы сохранить нить повести с Дивной и с самим собой.

А нить? Эта нить повести становилась все тоньше. Возникала угроза, что она может совсем прерваться. И молчаливость, и болтливость многих как раз свидетельствовали о том, насколько это реально. То и дело какое-нибудь слово, распятое между своим полным и пустым значением, разрывалось на части. (Когда лопается слово, в воздухе раздается звук лопнувшей струны, и если ею кого-то задевает, то он даже не понимает, что это было, только на лбу, щеке или сердце появляется кроваво-синяя печать.) Как бы то ни было, но повести распарывались по швам и рвались, жизнь все меньше и меньше состояла из повествования, а все больше и больше походила на горку сухих, бесплодных коконов, которые намотал водоворот исторических событий.

И коль скоро Богдан ничего другого делать не мог, он решил заняться составлением повести. Для каждого слова есть свое перо, он хорошо помнил этот урок из детства. Только написанное своим пером слово имеет всю полноту значения. Богдан перебирал воспоминания: «небо» пишут легким касанием летного пера взрослого ястреба, «трава» – пером с брюшка скворца, «море» – пером альбатроса…

Чомга

Камышовка

Клювач

Свиристель

Ласточка обыкновенная

Тетерев

Малая белая цапля

Грач

Выпь

Клест

Пустельга

Баклан

Большой крохаль

Горлица

Колпица

Галка альпийская

Коноплянка

Лебедь горбатый

Знание мира птиц приносило большую пользу. А и сами птицы, казалось, хорошо знали Богдана, оставляли ему свои перья на подоконнике, на скамейках парка, на площадях и перекрестках, на растениях вдоль берега реки, на нижних краях неба, повсюду, стоило руку протянуть… Дело в том, что перо пойманной или убитой птицы не стоит ничего, оно не имеет никаких особых свойств, иногда даже обладает обратным действием. Нужно, чтобы определенное перо птица отдала добровольно. И кроме того, конечно же, необходимо, чтобы в бестолковой круговерти всякой всячины тот, кому это перо предназначено, сумел его узнать.

Лебедь желтоклювый

Кряква

Дрозд ржавокрылый

Утка-нырок

Чирок-свистунок

Трясогузка белая

Куропатка серая

Лысуха черная

Веретенник

Птица-щеголь

Дрофа

Курица домашняя

Ходульник

Уже спустя несколько недель у Богдана в распоряжении было несколько сотен разных перьев. Однако дальше сбор пошел гораздо медленнее – кто-то подсовывал ему перышки, достойные украсить шляпки модниц, в то время как нужные ему, настоящие, прятались в самых невероятных местах, за некоторыми перьями-пушинками приходилось с риском для жизни высовываться из окна, залезать на высокие деревья, забираться по колено в болота, целыми днями пропадать в лесу, а чтобы заполучить перо жар-птицы, пришлось пройти по смертельно опасной узкой тропе между сном и явью. Кроме того, неожиданно разбушевавшийся ветер уничтожил результаты его многонедельных трудов. Десять тысяч видов птиц и, соответственно, столько же слов было совершенно недостижимым количеством. Но разве смысл существования с самого Сотворения не кроется как раз в самых недоступных областях?