Горан Петрович - Осада церкви Святого Спаса

С самого начала правления императора Балдуина I Фландрского дож Энрико Дандоло вел себя так, как это и соответствовало его природной хитрости. В церкви Святой Софии правитель Республики приказал поставить всех венецианцев по левую сторону от императора, чтобы они были в поле его зрения, так как еще с самого начала похода Балдуин держал свой правый глаз постоянно зажмуренным. Рыцарь-крестоносец дал обет носить под сомкнутыми веками образ своей возлюбленной до самого Иерусалима и обратно. В результате получилось, что новый император смог лишь сбоку бросить взгляд на своих недавних соратников.

Когда позже зашла речь о распределении территории, Энрико Дандоло так ловко манипулировал картами, что Балдуин не замечал, сколько и каких территорий отойдет к Венеции. В результате этого крестоносцы получили не имеющие особой важности земли в Малой Азии, часть Фракии и несколько островов в стороне от главных морских путей.

Республике Святого Марка достались Иония, Крит, Эвбея, Андрос, Наксос, важнейшие гавани на Геллеспонте и Мраморном море, Галлиполь, Радосто, Гераклея, исключительные права на все водные перекрестки да еще три восьмых самого Царьграда. К тому же ловкий дож раскрыл свой кошелек и предъявил крестоносцам их мартовское обещание освободить всех венецианцев от обязанности повиноваться органам управления Латинского государства. Попутно слепой дож наградил себя титулом правителя четверти и еще половины второй четверти Римской империи.

После этого слепой старец полностью предался обдумыванию того, каким образом вернуть себе похищенные государем Болгарии, дерзким Калояном, перья, которые были необходимы для того, чтобы восстановить целостность чудодейственного плаща.

На двадцать восьмой день осады пришел черед открывать окно нынешнего, глядящее вдаль. Опустив в задумчивости голову, игумен Григорий направился наверх, в катехумению. И без того было у него много забот, а тут еще начал путаться у него в рясе какой-то пустой ветер (из породы тех ветров, что проникают повсюду и несут с собой волнение, заставляют человека почувствовать, что покой бесповоротно покидает его, что тут ни делай, хоть втягивай голову в плечи и прячь кисти рук в рукава, хоть поднимай воротник и тщательно стягивай его рукой, чтобы сохранить внутреннее тепло, хоть при любой возможности укрывайся от него где придется).

Была суббота, преподобный отец Григорий, ступенька за ступенькой, поднимался наверх, пытаясь сообразить, откуда с таким упорством свистит эта напасть, не уничтожила ли она снова заветрину, куда еще могла пролезть и под конец, почему это, что ни ветер, так обязательно через Жичу свищет?

Была Водная суббота, и, вступив на порог притвора, старейшина монастыря обмер, увидев, откуда такой сквозняк – одно из окон было настежь открыто, петли сломаны, ставни из тисового дерева сорваны!

Нет, страшнее этого не могло быть ничего. Завет был нарушен. Боготканые времена перепутаны. Короли Драгутин и Милутин навсегда оказались вдалеке от храма. Но хуже всего было то, что вместо нынешнего, вдаль глядящего, было открыто окно будущего времени, то, чья очередь была только завтра, в первое воскресенье после дня святого Георгия, то есть в день святого Иакова. Открытое до срока, будущее еще не дозрело и поэтому развилось лишь на несколько лет вперед.

Молодое солнце богато одаряло первыми зернами тепла, но игумен дрожал от ужаса. Раздвигались заросли камыша, но преподобный, вперив взгляд вдаль, ничего не видел. Из зарослей вылетали заспанные стрекозы, скарабей катил перед собой последний за эту ночь комочек, трудолюбивые птицы усердно заполняли небо, но старейшина чувствовал лишь то, как в нем угасает последняя надежда на спасение от коварного и жестокого врага, засевшего под Жичей.

Отец Григорий и сам не знал, сколько времени провел, устремив в окно отсутствующий взгляд. И, конечно же, он никак не мог повлиять на то, что происходило в будущем. А там, отделенные от него расстоянием в несколько лет, спешили вперед две человеческие фигуры. Один был в черном кафтане из тонкого сукна, рукавов у которого было гораздо больше, чем рук у человека. Он шел, не оглядываясь на осажденный монастырь, помогая себе длинной палкой, такой, что если упереться ею в яркий солнечный луг, то небесный свет уже не сможет осветить на нем каждую мелочь. За ним, след в след, двигался второй, он был горбат, да в придачу еще и согнулся под весом мешка, основательно набитого какой-то тяжестью.