Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

— Успеется.

— Не расстраивайся ты из-за этой машины! Ты же не виноват. Я хорошо видела: он не подал сигнала, что останавливается или сдает назад. И вообще — совсем необязательно говорить об этом отцу.

— Что ты выдумываешь? Конечно, я все ему расскажу.

— Ты прав, наверное, — пробормотала она без прежней уверенности. — Пусть порадуется по крайней мере, что теперь у него будет почти новый итальянский «фиат». Хотя он наверняка привезет себе какую-нибудь модерновую машину из Перу. — Опершись на грудь Лукаша, Доминика в упор смотрела в его лицо. — Мы больше не любим друг друга, да?

— Что ты болтаешь?

— Но уже не так, как вчера. Правда?

Лукаш погладил се по голове.

— Наоборот, даже больше. Я сначала так испугался за тебя, а потом обрадовался, когда понял, что с тобой ничего страшного не случилось.

— Вот видишь. А сейчас не хочешь меня обнять и все о чем-то думаешь.

— Если бы ты водила машину, то поняла бы… Отец тоже всегда расстраивался, когда приходилось сдавать ее в ремонт.

— Это же надо: до чего чувствительны мужчины из рода Сыдоней! Но, кажется, даже Асман и тот… — Доминика расстегнула пижаму на груди Лукаша и прижалась к нему горячей щекой. — И чего такого он углядел в моих килимах… Интересно, куда он их денет? Неужели станет таскать за собой всю дорогу?

— Скорее всего, — Лукаш прижал к себе Доминику: только любовь могла помочь не думать об этом совсем не казавшемся ему столь уж удачным дне, — скорее всего, он велит отправить их к себе в Штаты.

Но у Джереми Асмана такого намерения не было. Пока не было. Еще нет.

Он развернул килимы, прислонил к поставленному на ребро чемоданчику с партитурами (после короткой передышки в Испании ему предстояли концерты в Париже, Брюсселе, Лондоне) и, улегшись на кровать, стал их рассматривать.

…Рядом с бабушкиным домом и лавкой — в том далеком городе, через который потом, когда мир рухнул, прокатилась первая волна великого военного отступления, — рядом с бабушкиным домом и лавкой в том далеком городе над бурной горной рекой стоял другой дом с громадной вывеской: «Исаак Принц и сыновья — Польский килим».

Так вот, это именно там, в далеком своем детстве, стоя, запрокинув голову, возле станков, он впервые увидел, как из-под пальцев украинских ткачих вырастают желто-синие цветы и узоры, которыми он сейчас любуется.

Он всей душой ненавидел фортепьяно, играть на котором его заставляла бабушка, ему хотелось касаться пальцами не клавиш, а мягких струн пряжи, больше всего на свете ему нравилась игра красок и узоров, а время нот и звуков пришло к нему лишь потом, позже.

Он нервно потянулся за сигаретами, лежавшими на ночном столике. Закурил.

Исаака Принца он не помнил, просто тот не запечатлелся в его памяти: все дело вела сначала его жена в смешно съезжавшем набок парике на коротко стриженных волосах, а потом — после ее смерти — два ее сына. Старший, Исаак, — мастерскую и младший, Пинкас, — магазин. По магазину помогала ему рыжая и конопатая, с типично деревенской физиономией Гелька, на которой Пинкас, хочешь не хочешь, — и об этом знал весь город — в скором времени о б я з а н будет жениться.

Наибольшим спросом килимы, настенные коврики, подушки и покрывала пользовались летом, когда городок наводняли курортники из Варшавы и вообще со всей Польши, съезжавшиеся погреться на солнце в этом «польском Мерано». Явно рассчитанное на рекламу сравнение это показалось ему наивно-трогательным, когда, спустя много лет в одном из своих турне по Европе, он попал в настоящий итальянский Мерано на берегу Адидже в Альпах, куда к минеральным источникам летом и на лыжный сезон зимой собиралось самое изысканное общество со всех стран мира.

Правда, климат и впрямь был чем-то схож. Особенно летом, в те долгие солнечные дни, когда под зноем источали все свои ароматы земля и травы, когда каждый месяц благоухал по-особому, своими, только ему присущими плодами и цветами. В Мерано он пошел даже на рынок, чем несказанно удивил Гейл — дочь профессора Гарвардского университета, с которой путешествовал тогда по Европе и которая ни разу в своей жизни не ходила за продуктами даже в магазин, а не то что на базар. Но он не мог, да, собственно, и не хотел, объяснять ей, чего ищет среди всего этого изобилия, свезенного сюда тирольскими крестьянами и восхищавшего даже великосветских дам. Он не испытывал восхищения, его не пленяли ни фрукты, ни сыры, ни вяленые окорока, ни вина в плетеных бутылях — перед его мысленным взором вставал базар в Залещиках, тот, где крестьянки из окрестных сел раскладывали на домотканых холстинах свой незамысловатый товар. Крестьянки в красиво расшитых кофтах, а поверх — даже в самую жару — в овчинных сердаках…