Зоя Туманова - Розы в ноябре

Все верно, Гриня, и ты, как был, так и есть — молодец. «Заряжен вашей темой», — писал ты мне.

В моей сумке — газета со статьей Желиховского и еще кое-что. С этим багажом — увереннее нахожу дорогу к референту Союза художников.

Референт оказывается референтшей. Женщина. Не то чтоб очень молодая, но несколько излишне, на мой взгляд, моложавая. Лицо ее, во всяком случае, имеет прямое отношение к искусству живописи.

Впрочем, это я так, ощетинилась заранее, побегавши по инстанциям.

В который раз — с неприятной для себя гладкостью — излагаю дело.

В ответ — говорится полуутвердительно:

— Не член Союза? Разумеется, я бы знала… Если б он был прикладник по образованию, это упростило бы дело…

— Дело вовсе непросто.

— Это я уже уяснила… Если б он был хранителем традиций, представителем династии народных мастеров…

— У каждой династии есть основатель, — говорю я чуточку резче, чем требуется, и протягиваю газету со статьей.

— Читано, читано, — вздыхает референтша. — И все же — что мы тут можем сделать практически?

Я могу сделать практически только одно — выгружаю из сумки «чудиков».

Немало труда стоило собрать все это — через бывших выпускников, их родных и знакомых, через знакомых их знакомых…

Вот это было подарено мне. Пожалуй, лучшая композиция Марка — «Маугли и Багира». Мальчик, прильнувший к пантере. Струящиеся извивы ее тела, сдержанная, в упругости мускулов, жестокая и коварная сила, покорившаяся тонкой руке ребенка. И оба они — как воплощенная мечта не о власти над природой — о слиянии с ней.

А эту — с нытьем и неохотой, под два честных слова — выдала Динка-Огонек: «Это же я, понимаете, я, может, с этого я и началась как личность!»

…Девочка на камне, у моря, застигнутая думой, мечтой. Взлет волос, подхваченных ветром. Набегающие гребешки волн у самых ног. В ломкой пластике — ожидание, обещанье завтрашней красоты…

— Чувство ритма у него есть, — говорит моя собеседница. Длинные пальцы с перламутровым лаком на ногтях бережно прикасаются к фигуркам. — Малая пластика… В ней улыбка, безудержность воображения, тихая песенка доброты… Без нее — даже продуманный интерьер жесток, сух и безличен…

Женщина уже не кажется мне только моложавой. Глаза блестят молодо — тут грим ни при чем.

— Знаете, — эти блестящие глаза устремляются на меня, — он мог бы работать сам, по договорам с Худфондом. Есть такая возможность. Пусть сходит…

— Не пойдет, — поспешно говорю я. — Характер…

Она кивает понимающе.

— Хорошо. Я скажу, к нему придут… И еще: в недалеком будущем предстоит Всесоюзная выставка народных талантов. Надо отобрать работы. Скоро будет работать комиссия. И я напишу о нем. Дайте мне адрес…

Этот адрес уже многим известен. И сюда, я знаю, должна была недавно прийти небольшая, но довольно весомая посылочка. Гриня написал мне: «Ну, зачем он в доме — моржовый клык? Память, конечно, да ведь „полярку“ и так не забудешь. А Марк такое может из него сотворить, что музеи драться начнут: мне, мне! Так что — посылаю днями…»

И мне — к этому адресу — дорога привычна, исхожена.

Все тот же сквер, только осенний уже. Еще не производит впечатления квартиры, из которой вынесли всю мебель перед ремонтом, как бывает поздней осенью, когда все оголится, и в аллеях заметно прибавилось света. Смолкло в высоких, шуршащих кронах стеклянное чиликанье дроздов.

Какое буйство красок! Огненно-рыжи листья чинар, канареечно-желты шестипалые лапы конского каштана. Лимонным дождичком осыпается акация.

Падают листья, звеня, мерцая, осыпают меня шелестящим дождем, врываются в путаницу мыслей.

Осень, осень. Ее рваный парчовый наряд, ее пышная нищета. Сколько пелось, писалось, говорилось об осени — и все лишь приближено к тому, что она есть такое. И дано ли кому-нибудь исчерпать ее всю, всю слитность ее красок, звуков и запахов, во всех связях ее с душой человеческой? А может быть, мы не видели бы так, не чувствовали так красоту осени — без всех этих песен, стихов, картин, живущих в памяти?

Что, если б каждый видел мир только своими глазами, слушал бы музыку только собственной души? Кем бы мы были — наследники без наследства, без всего, что пережито, выстрадано, придумано и сотворено другими, прошедшими по земле до нас, идущими и сейчас рядом с нами?

И опять смешались мысли, нахлынуло давнее воспоминание: субботник в школе, суета, деловая и неделовая, хохот, задиристые выкрики, и красавец Женя Злобин с натугой выдирает из вязкой глины лопату, а Динка-Огонек, сверкая чертенячьими своими глазенками, вся рыже-пламенная, выплясывает перед ним какую-то невообразимую джигу, а может, твист, припевая нечто еще более невообразимое: «У тебя глаза — как бирюза! Чьими они будут? Чьими они будут?»