Зоя Туманова - Розы в ноябре

…Отворяет — сам. Стоит, как рыбак: джинсы закатаны до колен, в руках ведро.

— Проходите, Нина Федоровна! Там уже чисто. Сейчас домою в прихожей. — И, отвечая на невысказанный вопрос: — Я и на работе у себя мою. Люблю, чтоб чисто вокруг, а уборщица у нас — принц датский, все сомневается: мыть или не мыть, вот в чем вопрос…

Я одна — в его комнате.

Над столом портрет Жерара Филиппа; вечная юность Франции — актер сидит легко, как птица на ветке, в глазах — свет ума и печали…

Гантели в углу. Некрашеный стеллаж. Две полки, нижние, задернуты занавеской. Несомненно, она там — радость, которая сейчас будет со мной. Потянулась рука… Нет. Пусть — сам…

Входит хозяин.

Над этим лицом время поработать забыло. Те же по-детски впалые виски, заметные — при худобе щек — скулы. Волосы чуть длиннее, по моде. Еще не утеряны юношеская угловатость, легкость движений, Не узнаются только глаза — пристальное их спокойствие…

— Ты изменился, Марк.

— Все меняются, Нина Федоровна, — взгляд цепкий и схватчивый, — кроме вас.

Это не вежливость, Марк Гурков — господи, имечко, не споткнувшись, не выговоришь! — всегда считал вежливость чем-то вроде архитектурных излишеств. И уж в этом он не изменился — вот его следующая фраза:

— Вы все-таки пришли. — А ведь я приглашал вас неконструктивно.

— Непонятно, Марк…

Спокойно объясняет:

— Бывают конструктивные приглашения. Например: «Приходи в субботу, в три, будем „маг чинить“.» И бывают неконструктивные. Вроде таких: «Заходи, посмотришь, как мы живем. Заглядывай!» Приглашаемый обязан ответить: «Непременно выберусь, как-нибудь вечерком». И оба знают, что ни черта этого не будет, говорят — для обиходу.

— Так ты не рад мне, Марк?

— Нет, отчего же? — вздергивает прямое плечо. — Боюсь, что вы не обрадуетесь…

И так резко, зло, небрежно рванул занавеску на тех полках, — сердце метнулось, предчувствуя беду… Какую беду?

Вот они все, столько лег не видались, забытые — и узнаваемые с пронзительной радостью, все «чудики».

Добрый уродец — «химера Нотр-Дамская». Лукавящая, хитро выгнутая саламандра — «пащерица з лапками», по-выражению того же Злобина. Брошка, паучок в паутине, страшно в руки взять, так тонко… Трубка с мордой крокодила Гены, Круглоухий львенок — «принц зверей», с детячьими, толстыми лапками…

И еще, еще… Чудесные фигурки, созданные летящим воображением и строгими руками моего бывшего ученика Марка Гуркова. Милые, знакомые…

Все — знакомые. Ни одной новой работы.

Началось в пятом классе. Родители, встречаясь, спрашивали: «Чего это мой (или моя) таскают кости в школу? Собаку, что ли, тайком завели?»

На уроках что-то стало мешать. Посторонний звук, вроде цвирканья сверчка. Присмотрелась — Гурков поглядывает под парту. «Встань!» Ничего, руки пусты. Сел — опять что-то поскрипывает, скребет, как мышонок…

Я его выпроводила из класса. А на другой день нашла под журналом костяной ножичек, для разрезания книг. В виде кинжала, с желобком вдоль лезвия, с рукояткой, как бы обвитой жгутом, — он отсвечивал мягко, словно восковой…

Показываю классу: откуда, чей? Кричат, разумеется, все вместе:

— Это Гурков для вас сделал!

— Он всем делает! Он их «чудики» зовет!

— Это настоящая слоновая кость!

Кость, разумеется, была говяжья, из супа, но что из того? Настоящими были точный глаз и терпеливое уменье, не ожидавшиеся в Гуркове, — до тех пор держало это «нещечко» рекорд по количеству возмущенных учительских записей в дневнике.

Звенышко оказалось надежным, ухватилась я за него твердой педагогической рукой — и потянула…

Скрести на уроках было, разумеется, запрещено, зато я раздобыла и подарила мастеру набор пилок, стамесок, лобзиков, а в конце года мы организовали персональную Гурковскую выставку — десятиклассники приходили смотреть!

…С каким жаром он выстругивал, сверлил, шлифовал шкуркой, полировал пемзой! Как отчаянно фантазировал! Никогда не повторял даже самых счастливых удач, и все же во всех фигурках, даже в рассыпной мелочи, было что-то особое, гурковское, угловатое и полное неотразимой притягательности.

Однажды в школу пришел писатель. Сидел в президиуме; если уж очень заходились ораторы в похвалах — потирал кулаком переносицу. Потом, тяжело опираясь на трость, прошел к трибуне и без всяких предварений начал читать. Аплодисменты пережидал терпеливо, как дождь, и читал снова…

Его долго не отпускали, гурьбой проводили к машине. Вспоминали — на переменах, на уроках. Гурков в воспоминаниях участия не принимал. Он отсутствовал, хотя и не буквально: исправно ширкал мелом по доске, лепил в тетрадях, строку за строкой, свои косоугольные буквы, но глаза его, если окликнете, смотрели за вас, выше вас, сквозь вас — на что-то свое, видное только им одним.