Сергей Чилая - Донор

- Бэрэлэ! Бэрэлэ! Рыжий! Рыжий!

Он старался, хотя вскоре понял, что взял слишком быстрый темп: "Господи! Я забыл на какую дистанцию этот чертов заплыв. Если на сто метров, я выдержу, а если на четыреста, мне конец". - Но крики сокурсников подстегивали, не позволяя снизить скорость. Он не успевал набирать в легкие воздух, и дефицит кислорода постоянно нарастал, увеличивая тахикардию, накапливая молочную кислоту в обезумевших от побоев и нагрузок мышцах.

Дорожка, по которой он плыл, стала бесконечной. Позже он понял, что плывет один: соседние дорожки были непривычно пусты. Ему захотелось поднять голову и посмотреть по сторонам, но выкрики с трибун гнали вперед. Теперь он плыл в открытом бассейне в Тбилиси. Была зима: он понял это по клубам пара над поверхностью воды. На соседних дорожках игроки в водное поло, в темно-синих шапочках с твердыми дырчатыми наушниками, перекидывали друг друга мячи. Несколько мячей попали ему в лицо, но он не почувствовал боли... и обиды, и не очень удивился.

Он миновал игроков и опять плыл в бесконечном бассейне, подбадриваемый криками. Усталость исчезла вместе с одышкой, сердцебиением, страхом и болью. Он втянулся в привычный ритм, позволявший когда-то проплывать по два-три километра ежедневно. Он понял, что гонит его вперед странная, неведомая сила и что там его ждут.

Он почувствовал, что плывет в открытом море: теплая соленая вода, попадавшая в рот, пахла йодом и солнцем. Он плыл без усилий: ему казалось, что тело, утратившее вес, просто движется вместе с прибоем.

"Я же Водолей!" - вспомнил он, чувствуя, что все реже всплывает на поверхность. Глубокая вода неудержимо тянула в себя. Он вздохнул, готовясь к очередному погружению, и вдруг увидел любимую бабушку: она сидела в старом ленинградском кресле, обитом плотным вельветом с кожаными подлокотниками и улыбалась, держа в руке янтарный мундштук с плоской вонючей сигаретой "Прима".

- Женичка! - Заорал он. - Я сейчас! Только выйду из бассейна!

- Нет, нет, Боринька! Плыви! Я подожду.

- Я так рад, что с-снова вижу тебя, - сказал БД, продолжая плыть кролем. - Когда позвонили и сказали, что ты умерла, не смог найти в себе сил приехать на похороны. Мама поехала одна... Прости...

- Ты опять чего-то испугался. Мне тебя не хватало тогда... на похоронах...

- Женя! - С укором сказал он. - Не с-сыпь соль. Я и так все эти годы мучаюсь и казню себя за это. Ты прекрасно знала, как я тебя любил, как ревновал ко всем и мучился от этого. Ты была лучше всех...

- Гамарджоба, Боринька! - Пол приветливо махнул рукой и привстал с кровати, придерживая рукой дергающиеся магистрали соковыжималки.

БД увидел, что камера Полова искусственного желудочка работает с максимальной нагрузкой, полностью замещая работу собственного сердца. Это было редкое и приятное зрелище, потому что в большинстве случаев экскурсии мембраны осуществляются очень вяло.

- Хай, Пол! - Крикнул он в ответ. - Погляди, как гуляет мембрана в твоей соковыжималке. Продуктивность разгрузки не меньше 80%, а ты, дурень, говорил: "Отключи, отключи!"

- А я и сейчас прошу тебя, Боринька, отключи!

- Пол! Помнишь, сколько раз ты ошибался? Но ни разу не пришел и не сказал: "Извини".

- Это тебе, Боринька, казалось, что ты был прав. Ни мне, ни другим так не казалось.

- Почему никто из вас никогда не говорил мне об этом?! - Заорал БД, пытаясь остановиться.

- Ты не слышал...

- Не дури, Пол! Ты хотел пришествия Гамсахурдии сильнее всех. Ты надеялся, что с его приходом тебе легко и просто будет занять мое место в лаборатории. Ты заразил остальных ожиданием социальных перемен. А гвардейцы Гамсахурдии выстрелили в тебя.

- Но ты-то, ведь ты спас меня, Боринька

- А ты хотел, чтоб я дал тебе умереть? Смерть - не расплата... даже за самые большие грехи... Глядя в прошлое, я все больше понимаю: причинять людям зло так же опасно, как делать слишком много добра. - БД улыбнулся. Лярошфуко, тот, что на девчонке умер... Он-то знал, что говорить...

- Я тоже умер, - сказал Пол, привычно поправил держалку искусственного желудочка и добавил:

Я не знаю, Боринька, кто поджег лабораторию... Детьми клянусь!

- Зай гезунд, Бэрэлэ! - Их вечная и верная домработница Хава Смирнитская, по прозвищу Манька, пятидесятилетняя старая дева из интеллигентной еврейской семьи в Полтаве, похожая на профессора консерватории, укоризненно смотрела на него через приоткрытые двери кухни.

- А что я говорила, ребенок! Ты опять забыл про котлеты, оставленные вместе с гречкой в кастрюльке, завернутой в газеты и бабушкин плед.