Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти

- А почему это вас интересует?

- А потому, что я главный врач, — ошарашивающе и с превеликим удовольствием улыбнулась нам.

- Вера Федоровна!.. — расплылся непритворно. — Видите, как неловко пришлось познакомиться… моя фамилия… — у меня был вес: вес ее мужа, что служил шофером у нашей редакторши.

Она торопится, и бегу за ней Рыжкой, попрошайкой, подпрыгиваю, выхватываю на ходу приправленные стрихнином слова: "Не бойтесь рентгена, у нас дети получают по три, четыре и даже пять курсов, и ничего. Детский организм быстро регенерируется. Другое хуже… — широко растянула вздох, — что раньше или позже, а все это кончается… Никто из нас не Бог. А это что за непорядок?" — остановилась, тронула ногой опрокинутую урну.

Пора отставать, и так уже гирей проволокла меня по всей больнице. Прощаюсь и благодарю. Благодарю и прощаюсь. Что же она мне сказала? Огурцы можно приносить, помидоры, гулять… а еще что? Да то, что вот эта девочка… уйдет… рано или поздно. Не станет. Вон она пасется в сторонке и, когда главврач не смотрит, манит меня рукой, шевелит губами: папа, папа…

— Папа, а я сегодня сдавала экзамены. За первый класс. И меня перевели во второй. Не веришь? А в школе, папа, это будет считаться? Ты скажешь Нине Афанасьевне, что я все сдала?

Скажу, скажу, доченька, только не ей, а чьей-то бабушке, из родительского комитета, которая… Впрочем, я еще ничего не знаю и знать не хочу! И видеть не могу тех мальчиков, которые пришли с ней тогда; которые уже в третий класс переходят, в пятый, в девятый… А ты там, с ними на карточке первоклашной. Соберутся, может, снимки случайно нашарят: "Хм, смотри, Юрка, какие мы были. А вот эта девчонка… как ее звали?" Как тебя звали, Лерочка? Как бы они за тобой бегали.

А пока что нам пора собираться. Да, выписываемся. Нина Акимовна нацарапала в раздевалке заключение: "Опухоль стабилизировалась… некроз". Это страшное слово звучит музыкой — отмерла, омертвела? Сверху? в середке? Ну, не будем заглядывать, ведь рентген, говорят, действует накопительно. И 30 мая покидаем мы Четвертую госпитальную. Еще многое можно бы порассказывать о тех днях, но, как заметил один хороший писатель, "длинное описание больницы хорошо только для гробовщика". Мы уносим не одну лишь оскомину от заведующей Зои Михайловны — мы уносим и доброе, чего не могли не видеть даже помраченные наши глаза. Ну, хотя бы юных девушек-практиканток из медучилища, их прогулки с ребятами на холодном ветру, их готовность схватиться за самую черную работу, их горячий порыв к детям. Мы могли бы сказать о медсестрах, что любили детей, и они их; мы могли бы сказать… Но хватит, уезжаем, утаптываем вещички.

"Генацьвале?.. — вопрошающе, как на Эльбрус, задирает навстречу мне голову черногривый Рома. — Ти куда? Лера пошла дамой, да?" — "Да, Ромочка, да, милый…. - присаживаюсь, обнимаю тугие преднизолонные плечи. — Поправляйся, родной!.." — "Я тоже паехала домой. Ту-ту-у!.." — машет ладошкой. — "Поезжай, поезжай и никогда, слышишь меня, никогда больше не возвращайся с этим сюда!" — а сам вижу белую мазь на его щеках — от прыщей, и слова Тамарины слышу: "Не могу смотреть на это белое его личико, будто лица тех, в "Карьере Артуро Уи", которые будут убиты. В следующем акте".

Мы уходим, оставив вязанку тюльпанов, гвоздик, роз и "Руслана" — картонный комодик, начиненный шоколадными кружевами. Пусть врачи да сестры за чаем забудут отрыжку от этих настырных родителей. "Мама… — вожделенно глядишь на коробку, — а что там?" — "А, конфеты… — как можно презрительнее роняет Тамара. — Ну, все?" — напоследок оглядывается. Все гуляют. Поцелуи и пожелания. Тетя Тоня, кастелянша, все еще бегает с "новым халатом для Лерочки" — припасла для сегодняшнего купания. Но, услышав, что выбываем, любяще и печально напутствует тебя, доченька: "Ах, ну, ну, не возвращайтесь!"

Антракт. Вот теперь уж последний. Еще с детства осталось, как в цирке выходил объявляла-глашатай, замирал, давая доерзать залу, и швырял в тишину, как амнистию смертнику: "Антракт!!!"

Мы на сцене, не в зале. А чем отличаются зрители от "героев" пьесы? Тем, что знают: кончится променад, погаснут плафоны, все начнется-продолжится. Для того, чтобы кончиться. А те, что на сцене, надеются, что еще изведут их из бездны к жизни. Но ведь каждый в зале — тоже на сцене, в театре своей жизни. Лишь антракт для них пока еще долгий, как жизнь.

Скоро лето, надо ехать на дачу. Начались сборы. Это Тамарино. Но теперь: "Не могу собираться! — села, заплакала. — Руки опускаются". И любая вещь, что прежде сама прыгала в тюк, упиралась, оборачивалась на нас с укоризною: вот, приедем, а через неделю обратно, да?