Пол Теру - Отель «Гонолулу»

Мизинчик получила даже меня — по крайней мере, так она решила. На следующий день после смерти Бадди она вселила дядю Тони вместе с Иви, Бингом и тетей Мариэль в дом на северном берегу, а сама взялась руководить отелем «Гонолулу», то есть в первую очередь — мной.

— Убеите мюсол, — прокартавила она, щелкая тощими пальцами. «Мусор» — это были цветы, венки, гирлянды, букеты, развешанные в холле гостиницы в память Бадди.

Эти щелчки — что-то новенькое. Мне такой жест не понравился. Она повадилась стучать костяшками пальцев по моему столу, и это было еще хуже. В такие дни я чувствовал удовлетворение, только когда слышал, как она именует себя «миссис Хамса».

Новая хозяйка велела мне сменить замки в доме на северном берегу и выдать все ключи ей. Она открыла счет на свое имя, накупила нарядов и обуви и назначила Кеолу своим личным шофером. Водить машину было легче, чем исполнять обязанности привратника и садовника, так что отныне Кеола служил ей, а не мне.

— Она хотеть видеть все счета, — возвестил Кеола. Он выступал теперь от ее имени. Мизинчик наделила его частицей своей власти.

— Вижу, ты продвигаешься в жизни.

— Лезть наверх. Следующая ступенька — Ассоциация гостиничного бизнеса.

Мизинчик вызвала меня для обсуждения счетов и заставила дожидаться в коридоре под дверью люкса, потом приняла, восседая в кресле, точно императрица, и возвестила свой указ: не отдавать официантам чаевые, указанные в чеках.

— Будут проблемы, — возразил я.

— Я давать рождественская премия.

«Я давать», подумать только! Миновали всего сутки — и она присвоила себе отель и дом, дела Бадди и его деньги, все, что осталось от него. Не было и речи о «мы».

Разумеется, начались неприятности. Официанты были вне себя, Трей уволился, вслед за ним Уилнис и Фишлоу. Перед уходом Трей предложил мне:

— Когда задумаешь снова писать рассказы, я тебе миллион всяких историй расскажу — с той самой поры, как я баловался кислотой.

Трэн тоже грозился уйти — низкооплачиваемый вьетнамец-бармен нуждался в чаевых, как никто другой, — но пока держался за свое место.

Мизинчик не обращала внимания на протесты — она вообще говорила мало. Я начал понимать, что молчание может быть орудием власти. Вместо криков и доводов она пускала в ход различные оттенки молчания и неявные признаки неудовольствия, которые мы должны были замечать и интерпретировать: например, это щелканье пальцами или даже ее походка, когда она поворачивалась спиной и удалялась.

Обнаружив, что я уклоняюсь от сотрудничества, Мизинчик снова послала за мной. На этот раз она возлежала в постели, опираясь на подушки, разодетая, величественная. Она велела мне навести порядок в платяном шкафу, переставить по-новому все только что купленные туфли.

— Поставить их во-он туда, все!

Я подошел к шкафу, не затем, чтобы изучить ее обувь, а чтобы подумать над своей новой ролью. Дело было плохо. С губ моих уже готовы были сорваться слова: «Я ухожу», — как вдруг за моей спиной Мизинчик захлюпала носом, точно маленькая обиженная девочка.

— Я не знать, чего делать, — сказала она, и глаза ее заблестели.

Эта новая американка, маленькая, тощая, необразованная женщина едва тридцати лет от роду, с волосатыми руками и крупными, торчащими на худеньком личике зубами, зажала отель в своих костлявых пальцах — и вот она, миллионерша с внешностью бедной сиротки, вся сотрясается в рыданиях на краю широченной постели, плечи поднялись выше ушей.

— Пожалуйста, ты мне помогать.

Она казалась такой несчастной, что я подошел и, пренебрегая всеми правилами, уселся рядом с ней на постели, попытался ее утешить. Рука у нее оказалась жесткая, чешуйчатая, точно лапа цыпленка.

— Папочка! — жалобно протянула она.

— Что такое?

— Я плохая девочка! — прошептала она, точно не в себе.

— Ты горюешь по Бадди, — сказал я ей. — Нам всем его недостает. Мы любили его.

— Он мучить меня. Велеть мне становиться колени и кушать его, потом запирать меня темная кладовка.

На моем лице обозначилось потрясение, и она удовлетворенно улыбнулась, снова сделалась игривой, засюсюкала.

— Я много любить, — заявила она, выворачивая губы так, что стали видны лиловатые десны.

Отнюдь не гордясь своим целомудрием, я, однако, был не в состоянии втянуться в подобную игру, все этапы которой очевидны заранее: сейчас мне предстоит как-то «мучить» ее, потом совершить сексуальное насилие, запереть в каком-нибудь стенном шкафу — их в хозяйском люксе хватает. Если я обойдусь с Мизинчиком так, как она хочет, пусть даже при этом пущу в ход силу и изрядно ей задам, это будет означать торжество ее злой воли над моей. Она защелкала цыплячьими пальчиками, вымогая ответ.