Александр Проханов - Скорость тьмы

— Слава Богу, пришла. Значит, слыхала, как я тебя призывал. Повидаю тебя, и можно помирать. Садись-ка вон на кровать. Марьюшка, — слабо позвал он, — Принеси-ка воды, да подыми меня.

Ольга уселась, почувствовав деревянную жесткость ложа, словно под покрывалом были голые доски. Келейница вышла и тут же вернулась, неся эмалированный таз с водой. Поставила на пол у кровати, и вода плескалась, отражая оконце, на дне таза колыхались нарисованные маки. Приблизилась к креслу, легко приподняла старца, провела и опустила на пол, у ног Ольги Дмитриевны.

— Господь с тобой, мученица. Я тебе ноги умою, — старец наклонил белоснежную голову, раздувая невесомой серебро бороды, снял с Ольги Дмитриевны босоножки и стал плескать ей на ноги теплые горсти воды. Она оцепенела, не сопротивлялась, позволяя старцу ополаскивать свои уставшие ноги. Чувствовала прикосновение стариковских холодных пальцев и теплые, омывавшие ноги струи. Видела, как краснеют сквозь воду маки.

— Подай рушник, Марьюшка.

Келейница принесла холщевое полотенце, и старец, утомленный, отирал Ольге Дмитриевне ноги. Она испуганно и завороженно смотрела, как белеет его борода у самых ее ног.

— Отведи меня, Марьюшка в кресло, — молчаливая келейница сильным взмахом приподняла старца и почти отнесла его в кресло, опустила в темную глубину. Ольга Дмитриевна ошеломленно сидела, босая, глядя, как млечно белеет в оконце море, как немощно откинулся в кресле старец, как жарко и бесшумно горят вокруг лампады и свечи.

— Ты мученица, все грехи, все пагубы на себя возьмешь, и они в тебе искупятся. Тогда и всплывет Богородица из моря.

— Как всплывет, отец Павел? — чуть слышно спросила Ольга.

— На дне моря икона Богородицы потаенная. Ждет, когда мученица ее из воды вызовет. Тогда и всплывет. Ты мученица. Богородица слышит, что ты к ней пришла, и всеми цветами играет, радуется твоему появлению.

Ольга Дмитриевна видела, как в оконце белые воды затеплились розовым, золотым, зеленым. Стали переливаться, словно на дне загорались светильники, их переносили с места на место, и вода играла тихими самоцветами.

— Люди приходят ко мне, исповедуются, и я их грехи на себя беру. А ты мою исповедь послушай, и мой грех на себя возьми. Я тебя дожидался, чтобы тебе исповедоваться, и ты мой грех на себя приняла. Тогда и умру. А ты муку примешь, и мукой твоей земля усладится и очистится. И Богородица из моря встанет.

Ольга Дмитриевна сидела на кровати, касаясь стопами прохладных половиц. Иконы на стенах были едва различимы среди слепящих свечей, пылающих лампад, синего сладкого дыма. Море подступало к самому оконцу, плескало в келью ковшики радужного света. Старец в глубине темного кресла, как пророк в пещере, белел бородой.

— Еще молодым человеком, комсомольцем, был я призван в войска НКВД, сторожить «врагов народа», которых свозили под Рябинск, в лагерь. Волгострой назывался. Много всяких людей, которые под советскую косу попадали, и их сюда, как сено, сгребали. Кто копал, кто тачки с землей возил, кто на машинах работал, кто мертвых хоронил. И не было у меня к ним никакой жалости. Профессор ли какой, или партийный работник, или сумасбродный поэт, или просто кулак, которого от коров и лошадей оторвали, — на всех смотрел, как на врагов трудового народа, мешающих нашей будущей светлой доле. Стою, бывало, на вышке, с винтовкой, в овчинном тулупе, смотрю, как их в тужурочках, на мороз выводят, под фонарями строят, и то один, то другой на снег падает. Строили они плотину под будущее море, лес пилили, чтобы не было топляка, а нас, охрану, начальство иногда собирало и направляло в соседние деревни и села, чтобы мы людей выгоняли с мест затопления. Мы ходили по домам, кого уговаривали, кого силой гнали. Помню, по всем селам, саперы церкви взрывали, чтобы колокольни из-под воды кораблям проплывать не мешали…

Старец говорил тихо, с трудом, но ладно, будто этот рассказ складывался заранее, в предчувствии долгожданного слушателя. И этим слушателем была Ольга Дмитриевна. Обомлевшая и притихшая, она внимала исповеди старца. Ей казалось, что море за окном откликается на ее пугливые мысли, переливается шелками, набрасывает на нее невесомый покров, окружает нежностью и любовью.

— Когда реки за зиму запрудили большой плотиной, и пошел паводок, и вода затопляла леса и деревни, нас, военных, посадили на лодки, и мы плавали среди домов и церквей, проверяли, ни остался ли кто под паводок. В одном селе, как сейчас помню, Мотыли называлось, подплыли мы к церкви, которую взорвать не успели. Уже вода половину ворот затопила, в окнах стояла. Мы на лодке к окну подплыли, и смотрим, посреди церкви в воде народ стоит. Женщины, дети, старики бородатые, кто с младенцем на руках, кто с книгой раскрытой, читают, поют. Большая икона, уже на треть в воде, яркая, в лампадах, и ей люди, утопая, молятся. Мы из лодки их стали звать. Дескать, выходите, мы вас вывезем. Они не слушают. Стали грозить, что дверь взломаем и силой возьмем. Не слушают. Тогда я винтовку в окно просунул и пальнул по иконе. Кажется, в край попал. И вдруг из иконы вышла женщина, прозрачная, с лицом прекрасным, в платье подвенечном, на голове веточка из бриллиантов. Подходит к окну и говорит: «Павел, почто ты меня гонишь и обижаешь? Я ведь мать твоя». И такая у нее в глазах любовь, и жалость ко мне, и мольба, что я, сам не свой, лодку отвернул от окна и уплыл. И после уж, когда стал священником, вспомнил, что та икона была «Богородица всех скорбящих Радость», и к окну подходила сама Богородица…