Салман Рушди - Клоун Шалимар

Когда дело представили для предварительного слушания, районный прокурор Гил Гарсетти, после беспорядков сменивший на этом посту Айру Рейнера, пришел к заключению, что беседы имама с обвиняемым доказывают, что тот опасный преступник, профессиональный убийца, совершавший свои деяния под разными именами: он опытный актер со множеством масок, и словам его о раскаянии и угрызениях совести не следует верить. Клоуну Шалимару было предъявлено официальное обвинение в убийстве посла Максимилиана Офалса, после чего до суда его вернули обратно на Бушет-стрит. Присяжные единодушно решили, что в силу некоторых особых обстоятельств этот человек заслуживает смертного приговора. Если суд утвердит это решение, то обвиняемому будет предложено выбрать один из двух вариантов приведения приговора в исполнение: инъекцию или газовую камеру.

Клоун Шалимар поначалу отказался от услуг официально назначенного защитника, однако потом согласился. За его дело взялась команда Уильяма Т. Тиллермана, известного своей склонностью защищать провальные дела, виртуоза судейских шоу, неторопливого и тучного, напоминавшего Чарлза Лоутона в «Свидетеле обвинения». Впервые он проявил себя как выдающийся юрист будучи младшим членом команды защиты на процессе некоего Ричарда Рамиреса, прозванного Ночным Татем. Ему приписывали роль «тайной руки», которая определила стратегию защиты в нашумевшем деле братьев Менендес, хотя официально он в команде не значился. (Эрик и Лайл Менендесы сидели в том же блоке за номером семь-ноль-ноль-ноль, что и клоун Шалимар; там же, только чуть позже, предстояло провести немало времени бывшей звезде футбола Джеймсу Симпсону.) Когда по адресу Бушет-стрит, 441 на имя Шалимара одно за другим стали приходить письма от осиротевшей дочери Макса Офалса, то именно Тиллерман усмотрел связь между ними и будто бы преследовавшей его подзащитного по ночам женщиной-демоном, после чего выработал основную линию защиты на процессе, впоследствии ставшем широко известном как «дело о колдовстве».

Когда на клоуна Шалимара обрушился вал писем, администрация тюрьмы и адвокат вначале осведомились, хочет ли он читать их, а затем Тиллерман настоятельно посоветовал ему ни в коем случае на них не отвечать.

— Это письма от моей падчерицы, я обязан знать, чего она хочет, — ответил заключенный, причем Тиллерман отметил про себя, что по-английски Шалимар говорил хотя и с сильным акцентом, но вполне грамотно. — Что же касается ответных писем, — продолжал Шалимар, — то в этом нет необходимости. На ее вопрос нет и не может быть ответа.

Тюремные колеса вращались медленно, и письма доходили до адресата с задержкой на две-три недели, но для клоуна Шалимара это не имело значения: получив самое первое письмо, он моментально идентифицировал его автора как женщину- бхут , терзавшую его мозг в ночных кошмарах. Он сразу понял, чт о означали письма дочери Бунньи: она взяла на себя роль Немезиды — мстительницы, и, независимо от решения калифорнийского суда, его реальным судьей будет она. Именно она, а не двенадцать американских присяжных вынесет ему приговор, и именно она сама, а не тюремный палач намерена каким-то образом привести его в исполнение. Где, как и когда — все это уже не важно. Он стиснул зубы, он заставил себя терпеть ее ночные атаки, хотя по-прежнему просыпался с криком. Он внимательно вчитывался в ее ежедневные угрозы, он выучивал их наизусть, отдавая себе отчет в их серьезности. Он принял ее вызов.

После того как было взорвано здание Международного торгового центра в Нью-Йорке (спустя восемь лет об этом будут вспоминать как о первом теракте такого масштаба), Шалимар, сидя за столом напротив своего адвоката в провонявшей комнате для свиданий, высказал опасения по поводу своей безопасности.

— Дело в том, — сказал он, — что даже в таком строго охраняемом месте одиночного заключения, как этот блок, мое положение как мусульманина, обвиненного в терроризме, стало очень опасным.

Ради встречи с Тиллерманом клоун Шалимар приоделся, как мог при данных обстоятельствах: он был в тюремных синих джинсах, в тюремной же холщовой куртке и шапочке. На стене красовались две надписи. Одна гласила: «Разрешается только держать за руку», и вторая: «При встрече: 1 (один) поцелуй + 1 (одно) объятие; перед уходом: 1 (один) поцелуй + 1 (одно) объятие». К нему это отношения не имело. Избегая смотреть в глаза адвокату, он говорил почти шепотом, иногда запинаясь, но в целом на вполне сносном английском.