Джеймс Олдридж - Герои пустынных горизонтов

— Я стремлюсь предотвратить не только возможность новых кровавых трагедий, — сказал он убедительно, — но и неизбежную катастрофу, ожидающую двух прекрасных молодых людей. Я не хочу быть свидетелем вашего поражения и гибели.

Как бы Гордону ни хотелось сказать тут свое слово, он знал: отвечать должен Хамид, и отвечать не на излияния чувств, а на предъявленный ультиматум. Однако Хамид предпочел иметь дело с чувствами и сказал, что глубоко верит в искренность и дружбу великого генерала Мартина.

— Мы желаем друг другу только добра. Какая польза для вас, генерал, если легионеры Азми перебьют благородных сынов пустыни? — Длинные пальцы Хамида разжались и застыли в жесте трагического недоумения. — Ровно никакой, — продолжал он. — И вот ваша благородная совесть возмутилась против такого злодейства! И вот вы явились сюда для того, чтобы спасти нас!

— Для того чтобы постараться убедить вас, Хамид.

Гордон почувствовал, что изысканно легкая ирония Хамида не дошла до генерала; только араб мог уловить эту тончайшую смесь насмешливой презрительности и искреннего уважения к врагу.

— Меня вам, может быть, и удалось бы убедить, — сказал Хамид, кивнув головой. — Да. Меня вы, скажем, убедите. Но как убедить наших людей, исстрадавшихся и на все готовых с отчаяния, как убедить их отказаться от своей борьбы сейчас, когда уже близка победа?

— Вы можете убедить их, Хамид, — мягко, но внушительно сказал генерал.

— Я не смею! — сказал Хамид. С минуту он молчал, и оттого казалось, что над всей пустыней стоит зловещая, неумолимая тишина. Потом он по-юношески тряхнул головой. — Дело все в том, генерал, что даже кровавая трагедия им кажется лучше, чем несправедливый гнет Бахраза. Можете ли вы их осудить за это?

Генерал медленно покачал головой. — Нет, — ответил он. Затем повторил Хамиду свои предостережения, но Хамид не захотел продолжать спор. Это взял на себя Гордон, а Хамид молча слушал, и только когда дело дошло до того, что, казалось, вот-вот этим двум чужестранцам изменит их английская выдержка, он вмешался и довольно решительно заявил, что вопрос исчерпан. Если у генерала нет других предложений…

— Других предложений нет, — сказал генерал.

— Тогда перестанем препираться и по-прежнему будем желать друг другу только добра, — сказал Хамид и на том окончил разговор — так круто, что это выглядело бы невежливым, если бы дело касалось людишек помельче, чем вождь племен пустыни и английский офицер.

Гордон поехал проводить генерала: так из осторожности распорядился Хамид. Слишком разбушевались страсти, чтобы можно было доверить какому-нибудь арабу личную безопасность заезжего англичанина из Бахраза.

— Я готов понять Хамида и его кочевников, — начал генерал, прерывая хмурое безмолвие этого томительного ночного переезда. — Но вас, Гордон, я не понимаю. Мне известно, что аэродром захватили вы. И я не могу не отдать вам за это должное. Операция выполнена блестяще. Но, не касаясь вопроса о тех взглядах или убеждениях, которые вас уже достаточно далеко завели, я хочу предупредить, что следующий шаг может быть чересчур опасным. Рано или поздно дело дойдет до нефтяных промыслов. Это неизбежно! И помните, Гордон: тут уж вам придется иметь дело не с Азми-пашой и не с людьми, которых вы презираете, но с вашими же соотечественниками. А мы не будем церемониться с Хамидом, как церемонится Азми-паша. У нас достаточно авиабаз поблизости и достаточно горячих голов в Лондоне, которые только и ждут удобного повода для вмешательства. Что же касается лично вас…

Закутавшись в свой жесткий плащ, надвинув на лоб складки куфии, Гордон взглядом вбирал в себя холодную аравийскую ночь и думал: как жаль, что это ненадолго. Так бывало всегда; лишь ненадолго являлось в нем это всепроникающее ощущение пустыни, когда на миг он и в самом деле становился тем, кем хотел казаться, — кочевником в пути, арабом, поднявшим знамя восстания. И чем бы ни грозил ему внешний мир, в этот миг он был недосягаем для угроз, свободный той внутренней свободой, в которой рожден человек и которую ничто и никто не может уничтожить.

На этот раз все испортил генерал.

— Сколько стараний, чтобы запугать меня, — сказал Гордон и сбросил куфию с головы, подставляя лицо и шею ночной прохладе. Потом он засмеялся. — Нет ли у вас аргументов более веских, чем обязательства, налагаемые происхождением, генерал?

— Есть, конечно, но я не хочу смешивать все в одну кучу. Вот вы, Гордон, склонны смешивать идеал и долг, а это опасно. Между ними может возникнуть конфликт, и чему вы тогда отдадите предпочтение? Своим арабским идеалам или же тому факту, что вы — англичанин по рождению и воспитанию?