Владимир Костин - Годовое кольцо

Они обтягивали череп тканью. Для избранных ей мог быть китайский шелк. Они общались с хунну, хунну тогда правили Поднебесной, их ставка находилась в трех днях пути, на берегу Абакана. На материю накладывали белую глину и с большим искусством ваяли лицо. Расписным из простых полагалось одно лицо на всех, и лепилось оно небрежно. Но встречаются маски с такой тонкой личной выразительностью, они несут такую элегическую печаль, что хватаешься за забытое сердце. И понимаешь, что человек с тех пор не стал добрее, глубже и внимательнее к своим собратьям.

Маски раскрашивались красными, черными, зелеными красками — наносились спирали, треугольники, черточки — для мужчин так, для женщин так. Не забывали про косички. Для них на темени оставляли отверстие.

Да, у них было неравенство. Одни куклы занимали место у входа в склеп, и их непременно топтали ногами, занося новых пассажиров. Другие вольготно сидели в глубине, в первом классе.

Зимой не хоронили, собирая тела в некой храмине.

Куклы сидели в склепе неровными рядами — в каждом ряду были умершие за год, а год на год не приходится.

Усталость взяла свое: мы проснулись поздно, нас разбудил проголодавшийся сын. Солнце заливало степь, приближался полдень. Роса высохла, крупные бабочки-стрекозы носились косяками над травой и бились в стекла машины, заглядывая внутрь. А птиц не было видно и слышно, здесь им нечего есть. Вместо них запели кузнечики, этого было более чем достаточно.

Мы дышали чистым сливочным воздухом степи. Выпитая водка сластила, мы закусили ее вдохами ароматного плотного воздуха.

Вернулось время запахов. Это была ярмарка запахов, и надо всеми царствовал дух ирбена, он же богородская травка, он же евшан, чей запах возвращал людей из безнадежно-чужих краев. О, ирбен, ирбен! Ты переживешь нас всех, ты само время в этой степи! Все поколения степняков, скифы ли, самоеды ли, тюрки ли, считали ирбен священной травой. Поджигая его, молились, отваривая, лечились, сухим ирбеном спасались от сглаза и насекомых.

Ирбен рос везде, его мелкие розовато-фиолетовые цветочки усеивали землю и по ложбинам, и на взгорках, мешаясь с крепким седоватым мохом.

Исчезли тени, полдень. Пора переведаться с моими предками, говорит мой товарищ. Это не совсем твои предки, возражаю ему я. Здесь все мои предки, и белоглазые тоже. А расписные — монголоиды. Так о чем ты говоришь? Мы не делим предков, — серьезно отвечает он, щуря свои гагатовые глаза.

Мы поднимаемся к каменной гряде на востоке. Ваятели древних масок оставили нам свою писаницу, а точнее долбленицу. Вон она: каменный гобелен шириной в аршин тянется с севера на юг, зажатый в слоях плитняка. До него метров семьдесят по наклонной.

Большая дорога проходит много западней, путей сюда не знает обыватель. В степи не трогали чужих камней — чужих духов, считая их за причастных, но сегодня писаница бы погибла, как погибли многие до нее, утонула бы под дурацкими надписями, разрушилась бы окаянными руками наших современников, имей они к ней доступ.

Мы — немногие, кто знает о ней, наше свидание с ней сокровенно.

Пошли крупные камни и осколки плит, товарищ бьет по ним палкой: распугивает змей. Зачем, говорит сын, они же безухие. Зато они чутки к ударам, сотрясениям, толчкам, отвечает товарищ. И то правда, дяденька — старая толстая гадюка отползает в сторону, тупо оглядываясь на нас.

Вот она, писаница. Справа налево, слева направо бегут, кружат изображения: на очищенном срезе стопки каменных листов работали тонким железным бойком, выбивая точки. Этих точек наберется, небось, с миллион.

— Это же граффити! — сказал сын, — а это панк!

И он ткнул пальцем в человечка напротив, что шел, задрав спичечное колено, к юрте: на его голове возвышался гребень. Кичиге, косичка от расписных!

Товарищ наливает в стакан водку и идет вдоль писаницы, кропя ее кончиками пальцев. В подражание ему я тоже наливаю водку и иду ему навстречу. Я неловок, мой стакан пустеет быстро, и товарищ торопливо меня останавливает.

— Духам достаточно! — говорит он, проверяя бутылку.

Мы смотрим на писаницу. Вот деревянная юрта с открытым пологом. В юрте горит огонь. Вот войлочная юрта, он таинственно закрыта. Вот мужчина идет на дело, в руке меч, за спиной саадак. Вот мальчишка из одних черточек, у него в руках игрушка. Юла? Астрагал? А вот верблюды, их много, они бегут-кружат по степи, а вот бегут кони, бежит олень. Вот несутся всадники, за ними поспешают пешие. И у всех одна нога опережает другие. Все бежит, летит, кружится.