Арсен Титов - Кавказские новеллы

Пошли мы — я и Тетия. И девять ворот крепостных прошли бы, как раньше проходили. Но между третьими и четвертыми воротами… да, между третьими и четвертыми воротами Тетия замер. Сначала от первых ворот пошли вправо вниз. Потом от вторых ворот пошли влево вниз. Потом от третьих — снова вправо вниз. Вправо — вниз, влево — вниз. Вправо — вниз, влево — вниз. И между третьими и четвертыми воротами Тетия замер. Шел-плелся сзади, ничем не интересовался. Но ступил на лестницу к четвертым воротам, ступил и замер.

Я тоже увидел. И даже раньше Тетии увидел. Но думал — удастся пройти мимо. Тетия же замер:

— Папа!

— Эх! — сказал я молча.

А Тетия уставился в угол крепости, где в теплой и мягкой тени зубчатой башни меж камней и мусора лежала облезлая гнойная собачка — издыхала. Ей, возможно, местные собаки сказали:

— Издыхать собралась? Иди в крепость. Там спокойно. И издохнешь, как герой, в крепости!

Собачка из последних сил пришла, увидела — правда, спокойно. Нашла место и легла. Все, — подумала, — издохну, как герой.

— Папа! — сказал Тетия.

— Эх! — молча сказал я.

Собачка услышала, виновато и кое-как голову подняла. Возможно, она подняла голову не виновато, а воинственно, с целью защиты. Возможно, наоборот — с просьбой не мешать ей, собачке, уходить в ее, собачью, загробную жизнь, которая, возможно, ничуть не лучше ее этой жизни, собачьей же. Вполне возможно, что было так. Но мне показалось — она подняла голову виновато.

— Э, да ладно! — мысленно сказал я.

А Тетия замер:

— Папа! — и разумеется, глазами — в собачку, и разумеется, догадываясь о том, что именно происходит. А догадываясь, разумеется, — порывом к ней и в рев: — Папа! Собачка умирает! — в смысле: папа спаси ее!

Верят. Верят и одного не понимают наши четырехлетние дети — невсесилия отцов.

Тетия порывом — к собачке, а я тем же порывом его — за шкварник, под мышки и на руки — стой!

— Папа! Папа! — хлестнул ливнем Тетия — в смысле: здесь и сейчас, немедленно яви, папочка, чудо, спаси собачку, ведь ты!.. ну что там им, четырехлетним, — отец?

А я всего-то чуда умею — только ночью разбуженный про крепость Схвило наизусть, как стихотворение, прокричать: Схвилоспихе метхутмет — и так далее. От такого чуда некие ресницы даже не вздрогнули. Тетия же на нее, фиалковым букетиком над отрогом плывущую, и взглянуть не хочет.

Крепко я взял Тетию на руки.

— Пойдем! — сказал.

— Папа! — ткнулся он мне в лицо.

Я не знал, что ему сказать. Не зная, рассердился. Рассердившись, заругался. Заругался и не нашел ничего лучшего, как врать.

— Кто тебе сказал, что она издыхает! — подобно Цопе, заругался я. — Сдохнуть она нашла бы другое место. А она в крепость пришла!

Видно, на ту девушку надо было столь же закричать — так Тетия, враз смолкнув, вперился в меня.

— Да! — стал я ругаться и врать дальше. — Ты в крепость ходишь, чтобы только арбуз слопать? Вот чего тебе в жизни только надо — по крепостям арбузы лопать! Сколько тебе говорил: посмотри крепость Схвило, посмотри крепость Схвило! — птице всего до нее двадцать километров лететь! А собачка поднялась, — да, вот так ловко, сам не ожидая от себя, стая я врать, — а собачка поднялась сюда и подала знак в крепость Схвило. Оттуда сейчас другие собачки спешат ей на помощь. И по пути собирают они собачек в крепости Чала, в деревне Самтависи, в деревне Игоети, посылают гонца в Ламискана.

— Знак? В крепость Схвило? — задохнулся Тетия.

— Ки, батоно! (Да, сударь!) — рявкнул я.

— И они ее спасут? — задрожал Тетия.

— Ки, батоно! — рявкнул я. — И нечего нам тут торчать и им мешаться!

Я бы мог спокойно унести его из крепости, но посчитал необходимым завершить свой каждодневный маршрут, то есть спуститься в самую нижнюю башню, сквозь зубцы и бойницы которой мы повыглядывали на базар, немного поиграли в догонялки, а потом потащились наверх.

Собачка, заслыша нас, снова едва приподняла голову — то ли воинственно, то ли виновато, то ли с просьбой. Я подтолкнул Тетию:

— Хочешь помешать — оставайся!

Тетия потянул меня дальше.

— Ки, батоно! — счастливо оказал он.

В виду музея Сталина из-за своего арбуза он уже приплясывал. Я сурово заставлял его терпеть. Вообще-то можно было зайти в музей Камо. Но я решил — пусть Тетия знает, что не все в жизни так просто. Служительницы музея еще издали замахали руками:

— Скорее, скорее! Разве можно так мучать ребенка?

Этакое случалось ежедневно и почти в одно и то же время, так что увидеть нас издалека им не составляло труда.