Арсен Титов - Кавказские новеллы

— Даже огонь зажечь не научился! — скажет он и добавит: — Чем ты там занимаешься!

Там — это где я живу, в России. Моя женщина оттуда, я собрался на ней жениться и привез ее как бы на смотрины.

Само собой, задание Цопе распределялось самым древним образом. Я вытряхнул бекаса из сумки под ноги моей женщине и пошел собирать хворост.

— Что я буду с ним делать? — позвала она с тревогой. Я, не оглядываясь, осуждающе взмахнул рукой, мол, не овцу же ей свежевать досталось. Она, видимо, думала иначе и, когда я пришел с хворостом, стояла с тушкой бекаса в руке.

— Я не умею! — с печалью призналась она, расценивая свое неумение как большой грех.

Я опять осуждающе махнул рукой, но потом снисходительно хмыкнул в ус. Красивой была моя женщина, и даже эта беспомощность, как хозяйку ее не украшающая, очень шла ей.

— Цопе скажет: где такие женщины живут? — сказал я, немного ее поддразнивая, и стал укладывать хворост для костра.

— Этого-то я и боюсь! — призналась она. — Увидит меня неумехой и будет тебе говорить: зачем на такой женишься!

Я в горделивом снисхождении улыбнулся:

— Огонь разожгу — сделаю!

Но костер у меня не получался. Спички гасли, не успев вспыхнуть. Я пожалел о русской бересте, поискал бумагу и, не найдя ни у себя, ни в машине, был готов вцепиться пятерней в макушку. Как же встарь люди в такую погоду раскладывали огонь?

Ну да, накрыться буркой и зажечь — чего проще! Но моя большая фланелевая рубаха с чужого плеча, одетая мной за неимением ничего более подходящего для охоты, бурку заменить не могла. Под нее сильно дуло, пламя отрывалось от спички и куда-то девалось, не успев коснуться пучка тонких сухих прутиков, призванных по моему разумению заменить бересту.

Эту тщету застал Цопе, удивился и даже забыл заругаться.

— Э! — сказал он и тут же опустился рядом на колени. — Дай-ка мне!

Я отдал ему спички и попытался загородить его от ветра. Он поправил в костре по-своему, но и у него ничего не получилось.

— Он думает, что сильнее нас! — сказал Цопе про ветер, встал, вынул из багажника ведро, опустил в бензобак шланг, всосал в себя — и рябая от срываемых ветром брызг струйка бензина ударила в дно ведра.

Бензин он вылил на хворост. Первая же спичка свое крохотное перышко пламени превратила в жаркое огромное крыло.

— Ну вот! — удовлетворенно отметил свой успех Цопе. — Дай-ка мне это! — указал он на бекаса.

И моя женщина, потупясь, протянула ему нашу добычу.

Цопе заметил ее смущение и ободряюще бросил:

— Ничего. Не уметь не стыдно. Стыдно не хотеть уметь.

Он ощипал бекаса, вспорол брюшко, требушинку отдал собаке, обмазал тушку солью, нанизал на прут и ткнул в угли.

Потом мы ели, косточки бросали собаке, с достоинством ждущей своей доли. Достоинство ее, впрочем, было напускным. Собака была женского пола, характер ее потому был несколько суетлив. И когда кто-нибудь, по ее разумению, слишком долго задерживался с косточкой, она не считала зазорным прямо указать на это, нетерпеливо гавкая и перебирая лапами.

Вместе с бекасом мы съели виноград и лаваш. Я пожалел, что у нас не было с собой вина. Тут, в окрестностях Уплисцихе, не лишнее было бы сказать тост-другой. Но я подумал, что Цопе за рулем и с моей стороны нечестно мечтать о вине.

По дороге обратно я вспомнил, что сегодня воскресенье и на базаре торгуют гончары. Я давно уже хотел увезти домой наш кувшин, чтобы зимой было на чем погреться глазам. Мы завернули на базар, хотя уже было довольно поздно и едва ли кто мог там быть. Но базар был еще открыт. Я походил среди глиняной посуды, попередвигал кувшины, и так и сяк их рассматривая, потом наконец выбрал один, уплатил и побежал к машине. Кувшин был так себе, даже немного кривоват. Но он был так гулко и тревожно звонок, что напомнил мне колокол Уплисцихе, услышанный мной не столь уж давно, но живущий во мне как бы с детства.

Вечером ветер образумился и небо просветлело. На севере цепочкой вытянулись горы Главного Кавказа. Было хорошо видно и Казбек, и Эльбрус. Моя женщина долго смотрела в их сторону и никак не верила, что враз можно видеть эти два исполина, даже на карте отстоявшие друг от друга на расстоянии, внушающем уважение. Ее устремление передалось и мне. Я некоторое время смотрел туда же. Потом у меня появилось ощущение, не смотрят ли так же вот на горы и Уплисцихе, и часовенки, и крепости, и сады, и наши дома, и не пережили ли они все невзгоды, бури и пожары только потому, что у них была возможность опереться на эту чистоту и эту вечность. Я подивился своему ощущению — подобного со мной не случалось.