Арсен Титов - Кавказские новеллы

Известно — он был рядовым морской пехоты. Переломанный и контуженный, он два года лежал в госпиталях. Говорили, был он статным красавцем. Вернулся же скрюченным и припадочным.

— Замолчи, Жора! — успел сказать побледневший Дато.

А Геронтий чужо и холодно, как на застаревших врагов, посмотрел на нас и, пока мы стыли от его взгляда, вынес из курятника небольшой брезентовый сверток.

— Иди сюда! — крикнул он жене.

— Геронтий, муж! — сказала она.

— Иди, если жена! — приказал Геронтий и, видя, что она не идет, подал из свертка Жоре пистолет: — На, убей меня и жену мою, если ты особый отдел!

К вечеру, когда едва не всей деревней, но ситуацию удалось выправить и прямо во вдоре накрыть стол, для чего Магаро и сам Геронтий зарезали по овце — у Жоры ведь, кроме буйволов с арбой и кирзовых сапог, ничего не было, и с него ничего не взяли, — к вечеру Геронтий завел меня в курятник.

— Твоих лет он был, парень! — показал Геронтий на большой глиняный ком, и вправду напоминавший башню, но одновременно навевавший еще что-то.

— Кто? — спросил я и только потом догадался, о чем он, Геронтий.

— Сын наш! — сказал Геронтий.

Их сын служил в строительной части и не выдержал издевательств. Когда ему по большому сходили в постель, он схватил с пожарного щита топор и ворвался в казарму. Ему дали срок дисциплинарного батальона, и там он погиб. Геронтий втайне от жены накопил денег на пистолет, чтобы убить командира и тех, кто издевался. Но перед этим он захотел сделать скульптурный портрет сына. Он делал и, видя, что не получается, ломал и выбрасывал — потому — то Жора возил ему глину едва не каждый день.

— Я увидел, как ты принес к себе в дом бумагу и карандаш! — сказал Геронтий. — Увидел и подумал, что ты мне поможешь!

Я обещал. Однако моей первой работой вышел рисунок, изображающий меня же самого, сладко спящего в полуденный час под айвами.

— Вон крепость Схвило! — показал я.

— Да. Хорошая крепость Схвило! — не глядя, похвалил Тетия.

— Да что ты понимаешь! — обиделся я.

— Понимаю! — возразил Тетия.

Как же, понимает он. Слова толком оказать не может, понимальщик. До Схвило, если птице лететь, — двадцать километров. А человеку добираться — все сорок. Но видна она отсюда, с нашей крепости.

Внизу, под Схвило, стоит крепость Чала. Рядом стоит храм Самтависи. Деревня — тоже Самтависи. А рядом деревня Игоети. От Игоети направо — Ламискана. А налево — Самтависи, деревня и храм. Потом Чала. Потом наверху Схвило.

— Хоть взгляни! — не выдержал я.

— Да ладно! — пообещал Тетия.

Не интересный он человек — это-то мне обидно. Ни выпить с ним, ни закусить. Арбуз он съел — и доволен. Ну, был бы арбуз толковый. А то ведь кахетинский. Кахетинский, ташкентский, мариупольский — это не арбузы. В крайнем случае, арбуз должен быть моздокским. Для остальных же надо сахар покупать один к одному. Я сразу на базаре сморщился — одни кахетинские.

— Пойдем! — сказал я на базаре.

Но некто столь же неразборчивый, что и Тетия, взять отважится. И Тетия никуда не пошел. Встал около, рот разинул — смотрит, как тот выбирает. Долго тот выбирал. Народ вокруг собрался — и местные, и продавцы, и туристы с автобуса. Всем интересно, оказывается, посмотреть. Каждый якобы свой секрет знает, как выбирать. Вообще-то я тоже знаю секрет. Но у меня такой секрет, что арбуз в крайнем случае должен быть моздокским. А здесь одни кахетинские.

Потому хотел я уйти. Тетия же рот разинул — смотрит. И эти все смотрят.

Неразборчивый наконец выбрал. И хозяин в него ханджал вонзил, в выбранный арбуз, — три раза, так, так и так. Ханджалом же вырезанный клин вынул и неразборчивому протянул — чудесный, искрящийся, соком исходящий. У Тетии, конечно, глаза пламенем полыхнули. Но зря. И неразборчивый тоже зря старался и зря шею к арбузу тянул. Потому что арбуз должен быть хотя бы моздокским.

— Вай ме! — сказал неразборчивый.

Народ разбежался. А что — разве не знал?

— Пойдем! — сказал я.

— Купим, а! — стал просить Тетия.

Я рукой махнул.

Вот такой арбуз съел Тетия. Неразборчивый человек свой арбуз понес домой. А Тетия съел на месте, то есть здесь, в крепости, не в Схвило, а в нашей. И теперь пообещал смотреть на Схвило. Но не смотрит. И конечно, никогда не поедет. А ведь до Игоети — всего, а там налево через Самтависи и мимо Чалы. И какая она, эта Схвило! Я не поэт. Но однажды мне сказал Цопе, двоюродный брат. Цопе — это уличная кличка. У меня клички нет. А у брата — Цопе, бешеный. Тетия, кстати, тоже кличка. Цопе однажды сказал: