Владимир Костин - Что упало — то пропало

Они поднимались по лестнице, Люба стучала каблучками свыше, не оглядываясь на Крылова. Он был виноват.

— Попользовался случаем, — сказала она подоконнику на лестничном пролете. Легкая, лозовая, с камейным лицом, она волей и верой берегла границы своего тела целое поколение. В нее был отчаянно влюблен двадцатипятилетний юрист-сослуживец. На его рабочем столе красовался в малахитовой рамочке ее псевдоанонимный, узнаваемый с первого прищура черный силуэт, окруженный силуэтиками бабочек.

Птичий, весенний гомон из-за ложниковских дверей смягчил ее. Она все-таки удостоила мужа взглядом и сказала:

— Что теперь. Какие проблемы — завтра выкупим. Хочешь, я с тобой поеду?

У Крылова запотели очки. Это окончательно обезоружило, оголило его.

— Очень хочу, спасибо, — ловя ее на слове, благодарно ответил он и погладил рукав ее шубы. Через миг он уже презирал себя за щенячью слабость: задешево предал он свою обиду, теперь бесправную, как вошь на гребешке.

Смородина встретила его стоя, с налитыми бокалами в руках. Спектакль открывал Строев. Вкрадчивым голосом просветителя-натуралиста он начал: — «Не все, наверное, видели этот кустарник с пепельно-серебристыми листьями. Он попадается в самых неожиданных местах Крымского полуострова…»

Шаг вперед сделала Таня Бронникова: — «Упрямое это растение, живучее, выносливое. Может быть, поэтому с ним связано немало легенд»…

Бронников захохотал, обливаясь водкой: — «…И зовут его…» — от, черт — «и зовут его лох серебристый!»

Под жизнерадостное кипение Смородины Неелов и Стаханов, встав на одно колено, с двух сторон поднесли Крылову полный бокал водки и пузатого боровичка на вилке. Раздались аплодисменты.

Крылов выпил, закусил, у него загорелись уши, он через силу улыбнулся и сел со всеми за стол, на любимое место рядом с аквариумом. Тощая золотая рыбка выплыла к нему из освещенных глубин, ткнулась носом в стекло и трижды разняла усатый рот: «лох лох лох».

— Дедушка! — сказал Бронников, — ты уже не сердишься, вижу. Пошутили, плюнь, нешто нам в мазу тебя чморить? (Нравится ему ворошить этот словесный мусор!)

— Экспромт подвел, — блеснула взором Таня, — но идея-то — согласись, батая!

«Глаза у них лживые, как у милиционеров», — подумал Крылов.

Разбежалось, заструилось застолье: мягкие, грудные голоса, округлые, симпатичные жесты подавания и накладывания. Все цвета радуги осыпались на этот стол, запахи соревнуются: горячие — густые, но рыхлые, пехота, холодные — мерцающие, но ножевые, кавалерия. «По крайней мере, проголодался», усмехнулся Крылов и пустился безудержно питаться, наворачивать. Зоя Строева кивком указала на него Маше Ложниковой. Та понимающе вернула ей кивок и еще раз-другой поглядывала на Крылова, сдвигая брови: найдите пять отличий?

Разговаривали по заведенной канве. Дети, работа, треволнения третьих лиц — общих знакомых, немного про электронных людей, чуть-чуть о политике: Буш подавился сушкой. Свежие анекдоты из жизни (анекдоты уличные и газетные презирались, от них отдает сортиром).

Строев, практично сменивший геологию на оптовый склад на Бердской, позавчера выпивал с партнером, сентиментальным кавказцем. Тот угощал Строева поддельным армянским коньяком. Уверял, что бурда из дедушкиной бочки за 1969 год, «горьчит» по технологии. А разомлевши, маленький, коренастый, вдруг выпалил мокрыми губами; «Петя-джан, ты не смотри, что я — птичка-невеличка. Когда я молодой в армии служил — у меня рост был два четыре, вес сто килограммов. Под меня в десанте лично парашют подгоняли, усиливали. Годы идут, сушат меня годы, врачи говорят: феномен науки».

Психиатр Бронников, благодаря профессии, был неисчерпаем на байки, выдавая устную газету «Новости Соснового Бора». Люди былой Советской страны продолжали настойчиво впадать в манию величия.

Помните «Аллу Пугачеву», спросил Бронников. Моя первенькая! (Как не помнить? Была девушка, которая превратилась в Пугачеву, пела все ее песни тех лет, с хорошим слухом. Когда приходила очередь «Арлекино», она впадала в экстаз, кошмарно крутила попой и на припеве «хо-хо» задирала юбку. Юная Таня Бронникова изображала, как это выглядело. Она нарочно ездила к мужу на работу, наблюдала героиню, чтобы номер получился достоверным. Сам Бронников смутился, когда она вскинула юбку и показались трусики, несущие на плотных, боевых полушариях две красных звезды, нарисованных для пущего смеха. Стаханов тогда потерял дар речи и, вроде бы выйдя покурить на улицу, сбежал из Смородины, — конечно, на одну веселенькую квартирку для нетерпеливых.)