Юдит Герман - Летний домик, позже

«Они там жили», — сказал Штейн, включив зажигание. Он поехал назад по той же дороге, падал густой снег, я повернула голову и смотрела на женщину и на ребенка, стоявших в светящемся прямоугольнике двери, до тех пор, пока дом не исчез за поворотом. «Они злятся, потому что год назад должны были уйти оттуда. Но не я же их прогнал, а хозяин дома из Дортмунда. Я просто его купил. Я был бы не против, чтобы они там оставались». Я недоуменно сказала: «Но они же мерзкие», Штейн сказал: «Что значит „мерзкие“» и бросил связку ключей мне на колени. Я пересчитала ключи, там было двадцать три штуки, совсем маленькие и очень большие, все они были старые, красивой формы, я тихонько напевала: «Ключ от хлева, ключ от погреба, ключ от ворот, ключ от сарая, ключ от почтового ящика, ключ от калитки», и в какой-то момент, сама того не желая, я поняла Штейна, его вдохновение, предвкушение, его пыл. Я сказала: «Хорошо, что мы поехали вместе, Штейн», он сказал, не глядя на меня: «Что бы ни было, с веранды можно смотреть, как солнце садится за колокольню. И мы уже почти приехали. За Ангермюнде будет Каниц, а в Канице стоит дом».

Каниц был хуже, чем Лунов, хуже, чем Темплин, хуже, чем Шонвэльде. Серые, согнувшиеся дома по обе стороны петляющей дороги, большинство окон забито досками, нет ни магазина, ни булочной, ни гостиницы. Метель усиливалась. «Здесь много снега, Штейн», — сказала я, и он сказал: «Ясное дело», так, как будто он купил снег вместе с домом. Когда с левой стороны показалась деревенская церквушка с красивой красной колокольней, Штейн начал издавать странный жужжащий звук, как муха летом, когда она натыкается на стекло. Он съехал с дороги, затормозил, снял руки с руля и сказал: «Вот этот».

Я посмотрела в окно и подумала: «Ну еще пять минут». Дом выглядел так, как будто он в любую секунду мог бесшумно рухнуть. Я вышла из машины и закрыла дверь так осторожно, как будто любое сотрясение могло оказаться роковым. Штейн пошел к дому на цыпочках. Это был не дом, а корабль. Он лежал у проселочной дороги, как гордый древний корабль. Большой, двухэтажный, из красного кирпича, со скелетообразным фронтоном, украшенным двумя деревянными лошадиными головами. В большинстве окон не было стекол. По стенам бежали трещины толщиной с палец, перекосившаяся веранда держалась только усилиями толстого плюща. Дом был красив. Это был дом. И это была руина.

Ворота, с которых Штейн попытался содрать табличку «Продается», упали с жалобным стоном. Мы поднялись по ступенькам, я остановилась, испуганная выражением лица Штейна, и увидела, как он исчез за плющом, обвивавшим веранду. Вскоре после этого из дома выпала оконная рама, и лихорадочное лицо Штейна, освещенное керосиновой лампой, показалось между зубцами разбитого стекла.

«Штейн! — закричала я. — Выходи! Он сейчас развалится!»

«Заходи! — крикнул он в ответ. — Это же мой дом!»

Я спросила себя, что с того, что это его дом, что это меняет. Я ступила на веранду. Доски закряхтели, плющ сразу проглотил весь свет, я с отвращением раздвинула его, после чего холодная, как лед, рука Штейна затянула меня в коридор. Я схватилась. Я схватилась за его руку, мне вдруг стало страшно, что я потеряю ее, а главное — свет его маленького керосинового фонарика; Штейн молчал, и я следовала за ним.

Он выталкивал ставни, они падали в сад, мы смотрели на последний дневной свет сквозь красные осколки стеклянных дверей. Связка ключей, оттягивавшая карман моей куртки, оказалась совершенно бесполезной, все двери были открыты, или их вообще больше не было. Штейн светил лампой, показывал, рассказывал, стоял передо мной, затаив дыхание, несколько раз он что-то хотел сказать, но не говорил, тянул меня дальше. Он поглаживал перила и щеколды, простукивал стены, сдирал обои, оттуда сыпалась штукатурка. Он говорил: «Ты видишь?» и «Ну, почувствуй» и «Ну как тебе?», мне не нужно было отвечать, он говорил сам с собой. На кухне он опустился на колени и стал руками очищать от грязи плитку, при этом он продолжал говорить сам с собой, я не отлипала от него ни на миг, и в то же время меня там уже как будто и не было. На стенах оставило следы подрастающее поколение — «Иди к ней и дай подняться твоему дракону. Я был тут. Матисс. No risk, по fun», [18] Нет риска — нет кайфа. — я сказала: «Иди к ней, дай подняться твоему дракону», Штейн резко повернулся ко мне и сказал: «Что?», я сказала: «Ничего». Он схватил меня за руку и вытолкнул за дверь, которую открыл ногой, мы оказались на маленькой лестнице, спускавшейся в сад. «Здесь».