Пол Теру - Моя другая жизнь

— Конечно, можно было бы положить ключ — и все и дверь захлопнуть. Но времени у меня было много, жену встречать только к семи… Ну и что-то меня остановило. Голос его. Послышалось вроде «для души». Мне это показалось просто потрясающим!

Руперт глянул на меня, оценивая реакцию. Он явно наслаждался недоговоренностью: тем, как я жду, что будет дальше.

— Он сидел в библиотеке, ко мне спиной. В нескольких футах от того места, где мы писали передачу. Домишко маленький, но комнат в нем больше, чем кажется. Так это — соседняя; всего-то пара шагов от того места, где мы столь серьезно обсуждали новый роман, его концепцию литературы и всё такое, представляешь? Откровенность. Одиночество. Когда ты один…

Руперт ликовал, его тонкие пальцы дрожали.

— Он сидел там в своем мохнатом пиджаке, но он не был один, представляешь? Он маленькую девочку разглядывал: ту самую, пятно на пленке… А девочка-то была голенькая! Такая бледная, хрупкая, лет восемь-девять, не больше; грудки еще не проклюнулись. И ничегошеньки на ней, кроме беленьких носочков. Глаза громадные, перепуганные… Можешь себе представить! А Артуро шепчет: «Попляши… попляши…»

Вот это и рассказал мне Руперт.

Несколько лет спустя Артуро Триподи умер от сердечной недостаточности. Руперт Муди умер от СПИДа.

Писатели частенько выбрасывают из книг главу-другую. Меня всегда завораживала бесстыдная нагота отца и дочери в скабрезной сцене, которую Эдит Уортон изъяла из романа «Беатрис Палмато» (смотри приложение к биографии Э.У., написанной профессором Льюисом). А описание сонной реки — глава, которую Марк Твен вычеркнул из «Гекльберри Финна»! А пронизанная эротикой неопределенность, которую Дж. Р. Экерли убрал из «Отпуска в Индии»! В сущности, таких примеров тысячи и тысячи. Мне в выброшенных отрывках мерещатся всякого рода откровения, но, возможно, авторы отказываются от них по совершенно иным причинам: какие-то куски оскорбляют общепринятые вкусы, другие кажутся надуманными, третьи — неуместными. А может, они попросту неудачны? Так или иначе, их публикация — дело времени, ибо писатель никогда не выбросит в корзину ни единой сколько-нибудь ценной бумажки. Какой бы странной или скандальной ни была якобы пропавшая глава, она неминуемо явится на свет божий, можете в этом не сомневаться.

Весной и летом 1982 года я путешествовал по побережью Британии. А потом, работая над «Королевством у моря», изредка возвращался в какое-либо приморское местечко, чтобы проверить достоверность факта или освежить впечатления. Несколько летних дней мы с Энтоном провели в Саутуолде, на родине Оруэлла; Уилл катался со мной на велосипеде и сверял названия всех деревушек острова Уайт. С наступлением осени курорты опустели; потом их оголили враз налетевшие шквальные ветры, а к концу ноября они почернели от проливных дождей. Море подступило к берегам, выдававшиеся в воду мысы и отмели сузились, а прибой рокотал все громче. Впрочем, это были лишь сезонные перемены, и пускай запахи и высота небес стали иными, в рукопись, которую я таскал за собой из городка в городок, никаких существенных изменений это не вносило.

За четыре дня до Рождества я оказался в Йоркшире: надо было обследовать отрезок побережья к северу от Уитби, который я пропустил весной. Тогда — следуя логике книги — я поехал из Мидлсборо по боковой ветке железной дороги. Теперь же отправился пешком. Вышел вроде бы достаточно рано, но сумеречные тени сгустились так быстро, что меня вдруг осенило: сегодня же самый короткий день в году.

В вечернем полумраке я поневоле замедлил шаг, а добравшись до Кетлнесса и залива Рансуик, понял, что не вижу не только дороги, но и собственных ног. Было то неопределенное время суток, которое наступает зимой сразу после заката, когда путь можно различить лишь по отблескам бледного неба в лужах на размытой тропе.

А потом меня накрыла кромешная тьма, но я ковылял по кочкам и колдобинам, пока вдали не мелькнул огонек. Так я попал в Черную Яму.

Самой деревни видно не было. Но я чувствовал, что где-то поблизости в темноте скрываются дома: веяло словно бы подгоревшим хлебом, а на самом деле — дымком из протопленных углем печек. В те времена угольный дым непременно висел над английскими деревушками в морозные ночи. Еще несколько сот ярдов я брел во мраке, явственно чуя запах жилья, а потом в лицо мне ударила волна сырого тумана. И когда огонек, на который я шел, снова вынырнул из мглы, полустертый свет его зарябил в этих зыбких волнах.