Пол Теру - Моя другая жизнь

— Я тебе все расскажу, — пообещал Руперт.

— Когда? — На самом деле меня интересовало не когда, а все ли он мне расскажет.

— Ну, ты точь-в-точь как моя жена!

Руперт тогда возился с передачей о Триподи. Но ему хотелось познакомить меня со своим героем еще в процессе работы, чтобы увидеть мою реакцию. Я не стал скрывать свои впечатления.

Конечно, Артуро Триподи — чудо, сказал я. Но весь он — одно мышление. Он не действует, это голова без тела. То, что я читал, мне очень нравилось; но когда я его увидел в той душной комнате, меня просто ужаснуло, как чопорно он сидит; и пиджак с галстуком тоже ужаснул. А акцент у него неестественно резкий. Он что — нарочно его культивирует? Слово «бездушный» кажется метафорой, пока не встретится вот такой, с таким нечеловечески бледным лицом и огромным серым лбом. Да еще и глухой. Рядом с ним я безграмотный, суетливый — какой угодно, — но живой, черт возьми!

Моя реакция Руперта восхитила, и вскоре после того он пригласил меня посмотреть неотредактированную запись своей программы.

— Там есть ключ к нему, но боюсь, что последнюю правку этот ключ не переживет, — сказал Руперт. — Жена настаивает, чтобы я его сохранил.

Мы встретились в здании Би-би-си на Шепердз-буш. Запись смотрели в студии, которая выглядела лабораторией, а пахла старой, душной гостиной. На столе, покрытом скатертью, толпились использованные пластмассовые чашки, полные окурков, и торчал стеклянный графин с мутной водой на донышке. Я ненавижу все эти студии. Я всегда знал, что не смогу работать на радио или телевидении, потому что все там делается в комнатах без окон.

— Поехали, — сказал Руперт. Ему, как всегда, не терпелось, глаза блестели. Я узнал дом Триподи. — Это самое начало. Для моего вступления. А может, мы его самого пустим, чтобы говорил, пока титры идут.

На экране был дом в Фулеме, потом парк, Ил-Брук Комэн, Масгрэйв-кресент, вдали Кингз-роуд; потом камера перешла на ближний план, мягко въехала внутрь дома, прошлась по книжным шкафам и остановилась на кресле, где сидел Артуро Триподи.

— Джулиан назвал это своей «линией Феллини», — прокомментировал Руперт.

— Романа, как такового, больше не существует, — сказал Триподи. — Эта форма себя изжила. Как сонет. Как пьеса в стихах. Неужели кто-то еще верит в роман?

— А что придет ему на смену?

Голос Руперта, но сам он оставался за кадром.

— А разве он не глухой? — спросил я.

— Вопросы были на больших кусках картона. Наша девушка держала их у меня над головой.

— Что уже пришло ему на смену? Нечто, более похожее на автобиографию или мемуары. Как раз поэтому так важен Свево. Он современнее Джойса. Джойс это знал, потому и старался привлечь внимание европейских интеллектуалов.

— Но разве так называемые мемуары не такая же фантазия, как и роман?

Триподи подался вперед, поднял руки к вискам и стал поправлять очки. Видно было, как он напрягается, читая вопрос.

— Они ближе к действительности, — сказал он наконец. — В них больше потрясений, и потрясения настоящие. Живая плоть. Живая кровь.

— А есть еще примеры этой новой формы?

— Ну, есть, конечно, моя книга. Но я предпочел бы поговорить о картинах Фрэнсиса Бэкона. Конечно, это не литература, но они являют наилучший пример того художественного вымысла, о котором сейчас речь. Вспомните, насколько его полотна отличаются от формального портрета. Люди так одиноки при взгляде под косым углом, так беззащитны при взгляде со спины. Это поза отступления. Боль, крик, плоть, тошнота, эротизм… Откровенность.

— Но, — в голосе Руперта появилась издевка, — моя жена утверждает, что абстрактный экспрессионизм превзошел Бэкона.

— Ваша жена ошибается. Любое абстрактное искусство недалеко ушло от простого орнамента. Если в живописи нет образа — это уже не живопись. Это просто конструкция, чертеж. Мондриан — это прекрасный линолеум. Альбер — обои.

— Вы звучите очень категорично.

Триподи заколебался. Потом опять наклонился вперед и спросил:

— Простите, а это еще долго?

— Всего несколько вопросов.

Этого на картоне, разумеется, не было. А Триподи ответа не услышал.

— Время покажет, — сказал он. — Джексон Поллок может быть интересен как пример личности, находящейся в глубоком душевном кризисе, но художественной ценности его полотна не представляют.

— Я думал, мы говорим о романе.

Программа продолжалась. Старый мудрец неподвижно сидел в своем кресле, ухватившись за колени. Он был одинок, он был почти бесплотен, весь — мысль. Как дряхлый Папа Римский на старом портрете.