Ференц Мора - Дочь четырех отцов

— Ни дать ни взять булочка. А все с тутовой ягоды, с ней и утки жиреют.

Старик совершенно расплылся от радости, что ему удалось надуть жену, но стоило нам тихонько постучаться, а ему — нас признать, как лицо его тут же приобрело постное выражение. Такой взгляд, должно быть, бывает у медведя, когда ему мешают играть с медвежатами; к счастью, зубов у тезки не осталось, да и к тому же нотариус помахал у него перед носом банкнотами, радующими глаз.

— Эти деньги мне Рудольф оставил, чтоб я поделил их между бедняками. Ему пришлось срочно уехать, его японский император вызвал, он выдаст Рудольфу оружие, чтобы мы побили сербов, валахов и чехов.

— А нимцев? С нимцами как? — недоверчиво спросил старик.

— Немцы — это нынче сербы, чехи да валахи, — таким образом нотариус посвятил старика в тайны международной дипломатии, — а Рудольф, кстати, скоро вернется и проверит, зарыты ли ямы. Доложите мне, что Семихолмье в порядке — тут же отдам вам деньги, а вы уж поделите их сами.

А теперь гони, возница, не щади ни лошадей, ни брички, только у ивняка немного притормози, чтобы мы успели прочитать про себя молитву за упокой души умерших! Гони мимо зарослей камыша, которому всегда есть о чем поболтать, совсем как старым господам и молодым романистам, гони вдоль отдыхающего под паром поля, поросшего чабрецом — там играют беззаботные суслики, а забот у них нет, потому что они не сеют, а только жнут, а потом впадают в зимнюю спячку; гони к плотине, мимо стройных тополей, в чьи темные кроны уже вплелись кое-где желтые листья; гони по мосту, по которому как-то вечером прибыл на воздушной карете мечтаний тот самый пожилой молодой человек, что вывалился из волшебной кареты, но все же возвращается домой помолодевшим пожилым господином, возвращается, чтобы отныне смотреть на мир из окна своей одинокой комнаты с улыбкой радости и печали. А быть может, и это всего лишь игра воображения, и мосты не только разлучают, но и соединяют; в мальчишках, пускающих мыльные пузыри, сидят пожилые господа, а в самом дальнем уголке души пожилого господина непременно прячется мальчишка?

— Теперь куда, ваше благородие?

— К пшеничному рынку, Гажи, сынок!

Вот и лавка часовщика, и в окне по-прежнему качается фарфоровая барышня с фарфоровым сарацином — тик-так, тик-так, — и будут они качаться до тех пор, пока часы не остановятся. То же самое судил людям великий Часовщик — в мастерской у него большой беспорядок, часы то и дело бьют невпопад, но Он со своих недосягаемых высот прозревает гармонию во всем — в линиях и звуках, в движении и неподвижности, в белом фарфоре и в черном.

— А теперь куда?

— К большому собору, Гажи, сынок! Да не к главному входу, а к боковому!

Боковой придел главного собора выходил в небольшой парк, а на скамейке под пыльными, жухлыми городскими деревьями сидел юный Бенкоци собственной персоной. Руки он закинул за спинку, чемоданы стояли рядом, но юноша едва ли мог за ними следить, потому что веки его были сомкнуты. Этот несчастный спал, спал самым натуральным образом! Вот как оно бывает, когда до полуночи составляешь реестры, а после полуночи похищаешь дам.

— Бенкоци!

Он вскинул голову и в смятении уставился на нас, потом внезапно вскочил и остался стоять опустив голову; что означал этот жест — упрямство или раскаяние — неизвестно, потому что юноша упорно молчал. Мы тоже молчали, но я с радостью отметил, что галстук у него помялся и сбился набок. Погоди, мошенник, то ли будет к сорока годам!

Створки боковой двери тихонько стукнули. По лестнице спускалась Андялка. Ее шляпка с цветами тоже съехала набок, девушка была очень бледна, однако, увидев нас, тут же порозовела под стать яблоневому цвету на шляпке и бросилась матушке Полинг на шею, в результате чего чепец последней тоже сбился на сторону.

— Мамочка, дорогая, я молилась за тебя!

Ах, Андялка, как видно в тебе «вечно женственное»! Все вы, согрешив, просите у господа прощения для тех, кого смертельно обидели!

— А обо мне вы не помолились, Андялка?

— Ой, ну как же, папочка председатель! Но если б вы только знали, какой Элемер замечательный поэт! Какие стихи я от него получила, папочка председатель! Вы должны их прочесть. Милый, дорогой папочка председатель!

Ну вот, не говорил ли я, что придет время, и она найдет для меня подобающее обращение! Разумеется: один — «Элемер», другой — «папочка председатель». Ах, не окрестили бы меня Мартоном! Одно хорошо: на каждое «папочка председатель» приходится по поцелую, само собой, только в щеку.