Сергей Коровин: Изобретение оружия

«Пусть он будет Чеховым! Папаша, ты будешь Чеховым».

«Нет, — сказал Папаша, — я хочу быть перевозчиком. Ведь нельзя же без перевозчика. Я перевезу вас за поцелуй в рай. Нет-нет, с мальчиков я беру динамитом! Дайте мне ружье: там, в раю, говорят, медведь водится».

Анна сказала: «Ты не будешь перевозчиком, я тебя не пущу».

«Не мешай, ты ничего не понимаешь: перевозчики просто так не взрываются. Для этого нужен детонатор».

Кто первый сказал эту фразу?

Тогда, в то сумасшедшее лето, уже в конце, когда заказаны машины, но этот абажур еще висел, случился преферанс. Они раньше смеялись: «Как дождь, так преферанс, как преферанс, так дождь». Гаврилыч поглядел в карты: «Ну что за черт! Хоть бы одну игру сыграть по-человечески, господа. Пас, — он собрал карты, помолчал и говорит: — Это даже хорошо, что они так верят в свои шары. Руки, по крайней мере, не дрожат. И вообще, в этом что-то есть. Вот я, например, дьявольски умен, но кто мне за это заплатит… Я не могу сказать, что мне в жизни так уж повезло. Может, потому, что у меня нет стеклянного шара? А, господа?» Мариванна бросила карты и вышла. Мы видели через стекло, как он долго стоял у калитки, высматривал белые босоножки, может, звал, может, прислушивался. Только что услышишь, когда так шумят сосны?

Он вернулся один, поднял ее карты: «Подумать только — чистый мизер». А Веранда говорит: «Да бросьте, Вадим Гаврилыч, куда она денется? Вот пискля. Сколько она уже тут работает? — провинция, сантименты».

И тут если бы Гаврилыч не подставил ногу, то Папаша достал бы ее этим самым ружьем, он хотел ее ударить стволами, и неизвестно, чем бы все это кончилось, потому что кто бы ее перевязывал, когда Мариванны нет, она растворилась, а Папаша кричит: «Перевозчики просто так не взрываются!» Что это значило, он и сам, наверное, не знает.

Мы долго болтались по участку, не замечая, что уже сумерки, что горит на веранде зеленый абажур, забыли про Ларису Аркадьевну, которая сидит там и смотрит на снимок. А там их всегда было два. Один — портрет Анькиной матери, а другой — мы его видели в том журнале, называется «Мне на ту сторону» — пейзаж: широкая пойма, тростники, дорожка, крыша будки придурка того, а за рекой будто нет неба. Там еще кто-то идет, но лицо смазано, впрочем, мы никогда не приглядывались.

Никто даже не заметил, что Папаша пошел к машине, бросил туда ружье, завелся и стал выруливать за ворота. Гаврилыч тоже поднялся, прислушался. И тут мы услышали гул. Это были тяжелые машины, военные грузовики. Они выползали из тупиков, из-под кирпичей на шоссе. Мы не разбирали, что кричат командиры, но увидели за деревьями огоньки. Колонна пошла. Зазвенели чашки.

Папаша нетерпеливо сигналил. Хлопнули дверцы. Гаврилыч выехал за нами. Мы мчались мимо пустых темных коттеджей, свернули на шоссе, еще направо, под «кирпич» на черную грунтовку, где уже нет домов, и выскочили прямо на песок.

Пляж был пуст. Сколько было видно, справа и слева — никого, тихо, как на той фотографии, и мы, как дети, которые что-нибудь тянут или закапывают свои сандалии. Мы глядели туда, где стоял фотограф, готовый щелкнуть, когда все встанет на свое место. Мы ждали щелчок, только вряд ли его услышим, потому что он очень далеко. За нами начинала сгущаться тьма.

И никто не помчался к воде, никто не вглядывался в кромку прибоя, не ворошил водоросли. Мы пришли первыми, но никто не тронулся с места, просто вышли из машины. Лариса Аркадьевна, мы с Анной, девчонки, Папаша с Гаврилычем. Оттуда, из устья, медленно плыли гудки маяка, трещали «последние известия», сзади разговаривали.

— В чем-то это дело деликатное, — объяснял Гаврилыч Па паше, — так тебе придется платить налог, пошлину — это нужно учитывать, а так — только пошлину. Что ты говоришь? Ну, если доверенность тебя не устраивает, можно оформить покупку. Как сколько? Да – пустяки. И то, и другое убьет целый день. Ты когда уезжаешь? Уже? А о чем ты раньше думал?..

Они так и стояли возле машин. Гаврилыч возился со штативом. Папаша разглядывал над собой последние облака. Девчонки спросили у меня спички.

— Терпеть не могу прошмандовок, — сказала Анна.

Я оглянулся: девчонки прямо за нами собирали ракушки; слава богу, они спорили, кто бы что сейчас съел.

— Я никогда не откажусь от баночки кальмаров. Вечно мать их накупит и спрячет на праздник, а я прихожу домой, беру вилочку, баночку майонеза, вот так вот берешь его, макаешь и — ах! Ой, опять розовая. С булочкой мяконькой…

— А я — нет. Я хочу… Слушай, у кого мы были?.. Как его?.. Вадик или Владик? Весной были… что-то мы сдавали тогда, диамат? Когда смеялись, когда вы пошли к таксистам, а я причесывалась в ванной и ничего там не СЛЫШУ, ничего не разберу, что кричат: «Четыре рубля! Четыре рубля!» — думаю, может, вам не хватает, — полезла в сумку, а под дверь что-то мохнатое лезет — я как заору, ну ты помнишь, какая там квартира: все что хочешь может быть, а эта — балда — сунула мне под дверь тапок эскимосский. «Я, — говорит, — не знала, что ты там делаешь, а мне надо домой, — откуда я помню, что она мне должна, — извини, говорит, что мелочью». Помнишь? Помнишь, какой у них плов был?