Сергей Коровин: Изобретение оружия

Раньше море приносило нам стеклянные шары. Каждый день с пляжа несли пробки, веревки, бутылки, спасательные жилеты, чемоданы, доски. Раз приплыло колесо. Но тех, кому доставались стеклянные шары, называли счастливчиками. Это называлось «подарок судьбы».

По утрам и на закате за ними охотились, но только пугали чаек, и казалось, что найти его, хоть один, уже невозможно, немыслимо, так же немыслимо, как увидеть в этом заливе настоящие корабли. Сколько себя помним — пустая равнина и линия. Залезали на деревья, но не могли разглядеть: обломки какой битвы, скандала, потасовки приносят нам волны; откуда плывут к нам стеклянные шары?

Но те сейнера, выходя из устья, где у них база, тут же исчезают. С плоского берега не видно, куда они деваются, откуда приходят потом мятые и ржавые, с охрипшим экипажем, с припрятанными под салаку угрями и лохами. А лох — это красная рыба, это — добыча! Значит, они ходят туда, за линию, потому что здесь давно никто не видел даже кобзды, так говорят.

За ними прилетали чайки, которые устали работать и качались в волнах, приглядывая за нами вполглаза, мечтая выйти походить ножками, когда мы, наконец,

уберемся. Они никогда не смотрят в сторону черты.

Есть фотография, тогда Гаврилычу пришлось долго пятиться, рискуя искупать «роллейфлекс», и щелкать потом в полной безнадежности — ничего нет! — ровная кромка прибоя, ровная дюна, четкая челка сосен и какие-то козявки, дети, наверно, еле заметные на огромном пустом пляже, что-нибудь тянут или закапывают свои сандалии.

Теперь там лучше всего в сентябре, когда в лесу уже делать нечего, и в саду, и на той стороне, а на пляже — только гулять, и мамки разъедутся, потому что им нет дела до линии, и на кромке прибоя им нечего делать. Вечер не вечер, но светятся окна в санатории на втором этаже, потому что внизу холодно, и в башне у сестры-хозяйки. Щелкают еще на бильярде. Попадаются редкие дачники: дамочки без детей, вечные пенсионеры, вроде Гаврилыча с Мариванной, запутанные компании и те, невидимые, которые пилят у себя за забором с утра до ночи или бьются на лужайке перед домом за жизнь какого-нибудь трофейного «опеля-виллиса» с тем же упорством, с каким прежде там, в больших городах, боролись за то, чтобы таких драндулетов не было.

Вечером всех можно встретить на море. Приходят смотреть, как солнце садится в блестящую лужу; раскланиваются со встречными, переговариваются, пугаются: «Что это?», когда из сумерек дюны вылетят утки. И хотя солнце чаще садится в тучу, они приходят и стынут на ветру, и все оборачиваются к убегающей дуге, когда уходят. В конце сентября долго не погуляешь.

В темном парке их поджидает где-го сияющий саксофон, но они храбро проходят мимо: «Домой, домой. Надо. Завтра хотели пораньше,-говорят они. — До свидания. Очень было приятно». Это в «Маяке» гуляют рыбаки. Дачники туда ужинать не ходят.

Они говорят: кухней воняет и шумно. А завтракать и обедать не брезгуют, особенно по четвергам, когда дают рыбу. Бывает карп, бывает форель. Кстати, и треска по-польски — очень неплохая, говорят, потому что не мороженая.

Папаша рассказывал, что раньше, когда не было «Маяка», приходили люди и стучали в калитку: «Мальсик, скаши хасяике: шифайя рыина». От них пахло, как на реке, где сохнут мережи. Их дразнили: «Скачет Сыитта по полям, а Карыитта по лугам, туллесиярутуруту, приходите в гости к нам». Сразу открывается торговля: рыбы лежат, им заглядывают в жабры. Но очень хотелось заглянуть в мешок, вдруг оттуда, где светятся волчьи глаза судаков, выкатится на траву тот шар. Ситто и Корытто тоже хитрые: они его прячут, а раз он выкатился, то Мариванна скажет: «Очень кстати», — и велит его взвесить, как лоха, которого берут к маминому дню рождения, и безмен прицепят на крюк гамака, и мы будем считать черточки, а каждая черточка — четыреста граммов.

«Я раз говорю,—сказал Папаша,-—а если заказать, то они принесут?» Но Мариванна смеется: «Ты только послушай, Варя, чего он захотел!» Они чистят сигов. Кот лапу тянет. В тазу скользят миноги — они скоро застынут, потому что соль забилась им в дырки. А вот на соседней даче у Тимбергов их жарили живьем, — так говорят.

В то утро мы дошли до почты и стали у телефона, где тетки ждут очереди. Одна кричала в кабине: «Да, да, мама, ем! Сегодня пойдем карпа есть. Нет! Одна. Нет! Шторм невообразимый был. Нет, не холодно. Her, мама, не холодно!» Бывает диву даешься, где они все разнюхают?