Сергей Коровин - Изобретение оружия

Папаша сказал, что мы тогда уже догадались о судьбе, – что она уже началась, потому что если против нас какие-то силы, значит, мы существуем не только в своем воображении.

Я это запомнил, потому что он сказал «наша судьба». Я подумал: смотри, как просто — они на нас действовали, а мы взаимодействовали, это похоже на танк в разрезе. Но сначала я подумал: а как же завтра? Что значит теперь это «наша», когда прямо завтра или послезавтра — в общем, на той неделе он уже будет в Ташкенте? Что это за назначение — это и дураку ясно!

— Что ты хихикаешь? — сказал Папаша. — Конфуций говорит, то если в доме много смеются за завтраком, значит, это нехорошая семья. — Он даже оторвался от разглядывания шумовок и ковшиков, от банок с крупой, от заваленной мойки.

Мы сидели на кухне, Анна отказалась с утра освежаться, а мы отказались от кофе — пили вино, она забрала кофейник на веранду — там было, как летом, тепло, куча яблок, и над домом юзились чайки, — она сказала:

— Просто вы как две бляди, которые вспоминают одно и то же. Сдохнуть можно, вы посмотрите, на кого вы похожи — народные учительницы!

Мы тоже открыли окно. Мы видели, что Анна прошла там, потом с кем-то переговаривается, про яблоки, про погоду. Хорошая погода. Но мы больше радовались тому, что никого нет: сквозняк, крошки, пыльный свет в коридоре, яблоки на газетах, в коробках, в корзинках — явственная пустота, и можно вообще никуда не ходить, и Анна тут — придет, — она же не дура, она же прекрасно понимает, что мы все равно об этом ничего говорить не будем.

— А на море?.. — крикнул Папаша и рассмеялся. — А на море-то ты с нами пойдешь?

Я не знаю, что потом думала Анна, она не просила ничего объяснять. А как я мог объяснить? Я не был на войне и понятия не имею, что там делают батальонные доктора, я видел, что в обычное время они не делают ни хрена.

«Приезжай, — позвонила Анна, — приезжай, пока они совсем не дошли», — она рассказала, что Мариванна не носит свой сарафан, что нарядилась в какую-то курточку, в какие-то брюки, которые больше годятся на рыбалку в дождливую погоду, и не переодевается даже к ужину, только спихивает за затылок велосипедную кепку, пока за столом, а потом снова натягивает и стоит где-нибудь посредине со своим коробком, поджигает кучи мусора, поднимает спутанные кусты — охотится за кротами: «Ну-ка, — говорит, — покопай здесь, я, кажется, нашла их гнездо».

— Я знаю, где она взяла эту курточку, — сказала Анна, — там еще висят желтенькие с молниями, а эта, хоть и на пуговках, но цвет хороший — немаркий.

Солнце уже вовсю лепило в самую середину нашего «уимболдона», в самую Мариванну, которая отбрасывала там тень, как забавный гномон в виде огородника, как живой укор: «Вы будете уже что-нибудь делать или нет? Вы поглядите, который час!» Они уже вернулись с кладбища. На камине стояли белые розочки — Анькиной матери, и к папашиной фотографии они тоже поставили тигровые лилии — пару из тех, что выросли в старом колесе. Почему-то поминаем всех именно в этот день.

Я подумал, что сегодня о море лучше не говорить. Они сказали: «Ничего с вами не будет от одного раза», они и раньше так говорили, после чего мы отправлялись к себе наверх считать гвозди на потолке, а они — в беседку, рассуждать: педагогично-непедагогично, и Мариванна трясла своим коробком: «Ничего с ними не будет от одного раза». Гаврилыч тем временем надевал клетчатую рубашку, тащил туда плетеное кресло и садился за пишущую машинку. Он глядел на них скучными желтыми глазами, прикладывался к кофейной чашке и морщился: «Вы уже разойдетесь когда-нибудь?» Потом санитарный шарабан или воронок увозил Мариванну — в среду начинали всплывать воскресные утопленники. Гаврилыч оценивал ее наряд и ухмылялся.

— Вот, вот, — говорил он, — все как в том анекдоте, помнишь, почему у Гоголя не было детей?

— Зато ты у нас жар-птица! — появилась мать. — Как не стыдно, в таком виде — на улицу!

Она тоже звонила: «Тебе надо приехать, она ведет себя невозможно», они жаловались, что Анна грубит, психует, одевается вызывающе: нацепила какую-то рвань из кладовки и не хочет ничего делать по хозяйству, целыми днями бездельничает.

Толстый столб ударил в глубине сада — белый фонтан, пугающий бесшумным движением посредине летнего стрекота, жужжания, чирикания, воскресного радио, — вращение в отчетливых лучах черной травы, газетных хлопьев, листьев, едкой горечи зеленого сока; плавание мертвых деревьев, спелой смородины, флоксов, гладиолусов, наволочек, прищепок.