Сергей Рафальский - Сборник произведений

— Диалектический материализм не кабинетные спекуляции на данных с потолка, а система адекватная реальному ходу развития социальных отношений, — говорил он, морщась от дыма болтающейся в углу рта папиросы: — Его философскую нищету открывают уже очень давно, и все-таки никто взамен этой «нищеты» ничего, кроме собственного убожества, предложить не может. Если даже у идеалистов все благополучно с логикой — широким массам им решительно нечего сказать… Вот вы прорабатывали Библию и Евангелие и, конечно, не могли не заметить в них вопиющих противоречий, нелепиц и невероятностей. Еще в четвертом веке нашей эры император Юлиан их подметил и язвительнейше высмеял, но его построенное на всем богатстве эллинской философии обновленное язычество рухнуло вместе с ним, а христианство живет даже до сих пор. Христианство победило, потому что вошло в мир, как Великая Надежда. Хозяйство Римского государственного комплекса было все построено на труде рабов, у которых философы отрицали даже душу. И миллионам этих живых машин христиане сказали, что жизнь не кончается у мельничного жернова, к которому на земле они навсегда прикованы, что в ином плане они будут свободны, счастливы, блаженны и даже, может быть, выше своих господ. Понятно, что Церковь победила… Но прошли века, производственные отношения изменились, и христианство оказалось перед пролетариатом с пустыми руками. Загробный рай интересовал раба, потому что живая жизнь была для него адом. Для пролетария эта жизнь только трудновата, однако — по существу — не безнадежна и, значит, естественно желание именно ее организовать к лучшему, а не смотреть за седьмые небеса. Теперь именно мы несем „Великую Надежду», и потому миллионы и миллионы людей трудной жизни во всем мире идут за нами. И какие бы противоречия и нонсенсы ни находили в марксизме буквоеды и схоласты, каких бы ошибок ни делали мы, его осуществляющие — пока не изменятся производственные условия, т. е. пока не умрет капитализм — ему противопоставить решительно нечего».

Беседа явно пришла к концу, и о. Афанасий решился на то, на что раньше ни за что бы не решился и даже сейчас не вполне понимал — почему, собственно, решается.

— Я хотел бы спросить, — почти заикаясь, заговорил он, — т. е., собственно говоря, это меня не касается, но для других… я хотел бы узнать о судьбе арестованного преподавателя… Мне кажется… т. е. — мне так показалось, что он не враг трудового строя… ни партии…

Брюнет совершенно потонул в табачном облаке.

— Вы наблюдали когда-нибудь, товарищ, как грузчик подымает пианино по лестнице? — спросил он, на миг возникая в дымовом ажуре.

Отец Афанасий никогда ничего подобного не наблюдал, но чтоб ускорить развязку, сказал:

— Да.

— Представьте себе, что в то время, когда все мускулы у носильщика напряжены до опасного предела и он весь занят своим и своей ноши равновесием, — вы увидите на ступеньке, на которую он должен сейчас поставить ногу, совершенный пустяк — апельсиновую корку… Что вы сделаете?

— Постараюсь поскорее отбросить ее…

— Ну вот… Это мы и сделали… Партия сейчас на своих плечах весь мир пытается поднять на высшую ступень, и в момент, когда все силы ее напряжены до предела, мы не имеем права даже апельсинную корку оставить на ее пути. Этим объясняется и наше отношение к церковникам. Кстати, после этого ареста подозрения против вас, конечно, еще усилятся. Я говорю — усилятся, потому что нам известно, что они были. Епархиальный епископ даже ездил по этому поводу к патриарху. Поэтому нам придется вас тоже арестовать. Вы получите путевку в какую-нибудь санаторию подальше — по вашему выбору, где и пробудете время, которое обычно уходит на следствие и судопроизводство. Затем, отдохнув, будете отправлены на возможно более короткий срок в лагерь… Разумеется, не на производство, а в канцелярию, для работы в наиболее терпимой обстановке. После этого все подозрения падут сами собой и у вас будет для церковников более чем солидный стаж. Мантия первого марксистского епископа обеспечена…

Несмотря на поздний час, брат-келарь приберег для о. Афанасия обед и даже заменил ему тушеную капусту, от которой страдал деликатный желудок молодого иеромонаха, какой-то присноблаженной кашей. Однако, вопреки обыкновению, смиряя свою легендарную болтливость, не остался потрепаться, а тотчас же, под благочестивым предлогом, ушел. О. Архимандрит участливо расспросил о делах — уладилось ли с воинской книжкой, вообще выразил всяческое внимание, но вместо молебнов для богомольцев у раки Преподобного — поставил о. Афанасия на всю неделю на послушание в библиотеку. Преподаватель гомилетики, который хотел вместе с о. Афанасием проработать тему его будущей статьи для „Патриаршего Вестника», сославшись на нездоровье, отложил беседу на неопределенное время.